- Не по уму ноша, - говорит Соломон, а Мария вдруг ошеломляется мыслью, что войны не могут быть оправданием, ибо зло не оправдывает зло. И сейчас ей стыдно, что сказала 'войны' - значит, приняла их существование как уважительную причину несчастий своей родины. Ведь, Господи, сами же начинали, и сколько раз. Сейчас она поправится и все пояснит. Но тут Мария вспоминает, что мертвая, а значит, весь разговор бессмыслен, ибо он вне. Вне сущего.
Ее охватывает живой, какой-то очень конкретный страх: она доставит кучу неудобств Жорику и его семье. Ее ведь не только с этого чертового холма придется нести на руках, ее и отправлять в Москву придется, а это какие деньги и хлопоты!
Вот это беда так беда. Напросилась, приехала, и на тебе... А она последнее время думала: хорошо бы умереть - как исчезнуть. Не в том смысле, что пропасть без вести - это еще хуже. Но чтоб не отяготить. Выйти из дому и умереть на ходу. На ходу... Вот оно главное слово. Самой, силой своей перенести душу туда, где ей надлежит остаться, а потом в облегчении и вытянуть ноги. С ногами у нее все в порядке - они вытянуто лежат. Но все остальное ведь не то! Не там они лежат!
- Я неправильно умерла, - торопливо говорит Мария, - будут большие хлопоты. Второй у Жорика получается случай... Это ж какие надо иметь деньги и блат, чтоб меня отправлять.
И уже кричит криком.
- Перенеси меня как-нибудь на родину, - просит она, - на любое ее место, хоть в чистое поле. Хочу в свою землю. Она меня примет и глупую.
- Сама уйдешь, - сказал он и протянул ей руку, сухую и сильную. Всталось легко. Даже коленки не скрипнули. Она стояла на дороге. Она ощущала свое тело. Мягкое и теплое. И хотя она уже стояла и - наверное - могла идти, она не понимала слов 'уйдешь сама'. Какой-никакой, она медик, она много смотрела в микроскоп и знает, как все устроено изнутри. Сейчас перед ней в не очень свежей, скажем, рубахе Соломон. Он носит эти придурошные вьетнамки и из-за них выглядит слегка глуповато. Но это он! Истинно. Разве так может быть? Если она жива и та, которая знает мир в микроскоп, значит, нет и не было женщин, что иззмеились радугой. Нет Соломона, который сказал: 'Уйдешь сама' - и подал ей руку.
- Объясни! - просит она его. - Объясни мне это. Я мертвая. У меня есть время слушать.
- Все объяснено, - грустно ответил он. - Все! - и пошевелил пальцами ног, а потом зацепил ими перемычку.
- Гадостная обувь, эти вьетнамки, - сказала Мария. - Я свои выбросила. Насмешка над ногой... Вообще- то, - добавила она, - я, конечно, пришла сюда сдуру, придумала поблагодарить за водопровод.
Видимо, некоторая общность ощущений - пальцы ног в общении с перемычкой успокоила Марию. Ей вдруг не захотелось больше виноватиться, дышалось легко и спокойно, а недавнее прошение помочь в хлопотах о ее смерти выглядело нелепым и смешным.
- С водопроводом, - ответил Соломон, - все вышло много хуже. Мне хотелось иначе.
- Обычное дело, - сказала Мария. - Колготишься, колготишься, а получается не то... Но водопровод, даже если он и не очень, - все-таки водопровод. Я как подумаю... Те, ваши, времена... Ни машин, ни буровых. И такие работы! В голове не укладывается...
Он засмеялся. Мария подумала обидеться, но засмеялась тоже. Да, она смеется над собой, потому что разве забыла, что все лучшее на земле было создано без машин и буровых? Софийский собор, новгородские фортификации... А пирамиды? А мексиканские каменные боги? Она же талдычит про буровые. Что за идиотка!
'Конечно, я не соответствую его уму. Он мудрец, а я, что называется, мимо шла. Я вообще должна молчать, как проклятая... А я возникаю...'
На этом слове Мария спотыкается. Кто из них возникает? Она с коляской и велосипедом или все-таки он взял и пришел, или не уходил, или он тут всегда, мальчика видел, который прибегал и окропил его гору. Кто к кому пришел?
- Ты, - говорит ей Соломон. - Ты забралась на мой холм - поблагодарить меня за водопровод. Спасибо! - он ей кланяется в пояс, как Дед Мороз на елке.
Странноватый, прямо скажем, вид: голые от колен ноги в этой обувке-вырви глаз.
Мария смеется, но тут же смущается.
- Поклонился, как Дед Мороз. У нас ведь зимы, зимы... Не знаю, почему подумала, - теряется она от собственного несоответствия.
- Дед? - спрашивает Соломон. - Это который бил, бил, не разбил?
- Нет! Нет! - опять смеется Мария. - Это другая сказка. Там били яичко.
- А, это когда два старых дурака колотили золотое яйцо?.. Ваши сказки забавны и двусмысленны. Меня всегда восхищало, что вы храбро читаете их детям. Не ведая того, даете им алгоритм. Но все втуне.
Мария не знает этих слов.
Ей стыдно, и ее берет зло. Видимо, Соломон понимает это, потому что говорит:
- Тебе пора идти. Иди с миром и ешь с веселием хлеб свой, но вот насчет вишневого компота... Остерегись косточек. У тебя в следующем году будет гнойный аппендицит. - Соломон улыбается, кончиком языка трогая зубы. - Хотя не дело - остерегать...
- Почему же? - не соглашается Мария. - Если можно предупредить...
- Давно предупреждено, - говорит Соломон.
Мария снова заплакала. Кончиком языка она отлавливала слезы, умиляясь их теплой солоноватостью, мгновенно растворяющейся во влаге рта. Слезы были легкие и бессильные, рот же был жадным и горячим. Она жива. Она счастлива помучаться аппендицитом.
- Иди, - говорит Соломон. - Иди...
Мария вздохнула, думая уже о том, что спускаться всегда хуже, чем подниматься.
- Так как, ты говоришь, они называются? - спросил Соломон, слегка приподняв ногу.
- Вьетнамки, - засмеялась Мария. - Выкинь к чертовой матери.
- А мне нравятся, - смущенно ответил Соломон.
- В твоем возрасте они просто неприличны, - сказала Мария, но сказала уже холму, городу, небу, потому как все было на месте. А за поворотом тропы слышались детские крики и плач.
- Где вы там? - звала жена Жорика. - Мы спускаемся!
Мария видела, как дети бежали по тропе к мужчинам, за ними торопилась их мать, коляска и велосипед так и лежали на боку холма. Мария засмеялась.
'Так тебе и надо, - сказала она себе, - это твоя затея. Вот и тащи их вниз'.
Но когда она подходила к велосипеду и коляске, вверх ей на помощь уже взбегал Жорик.
- Не суетись, - услышала она голос. Но это был не Жорик.
Перед ней кувыркалась птичка. Она то камнем падала вниз, то взметалась у самой травы, которая нервничала своим травяным существом от такой птичьей наглости. Птичка облетала голову Марии, как спутник Землю, и Мария слышала живой и теплый запах взлохмаченных и восторженно растопыренных перьев. Птичка сопровождала ее до самой компании, а потом взяла и улетела. Было в птичке и что-то слегка мышиное. Было.
- У вас сердце получше моего, - сказала Марии жена Жорика. - Я едва дышу, а вам хоть бы что...
- Ты же бегала за детьми, - ласково сказала Мария, - а я отдыхала.
- Ну, тетя, и что это за гора? - смеялся Жорик, подмигивая своему приятелю.
- Теплая, - сказала Мария, - и вся в морщинках.
- Ей же сколько лет! - гордо сказал Жорик, будто его рук дело - вечный надкусанный холм. Он даже плечи развернул, Давид-строитель. - Нигде ничего не было, а тут - все!
- Земля всюду была землей. И тут, и там, и незнамо где. Тоже мне новость! - вот кем не была жена Жорика, так это пафосной женщиной. Наоборот, чужой пафос заводил ее на плохое, на свару. Мария учуяла это и увела тему.
- Я там какого-то старика видела... Издали...
- А! - ответил Жорик. - Городской сумасшедший. Но он безобидный. Является то там, то тут. Не пристает...
- Глухонемой он, - сказала его жена.
- Слышит! Слышит! - поправил Жорик. - Языка нет. Забыл, почему...
Мария вспомнила, как кончиком того, чего нет, Соломон проводил по чувственному рту, а она тогда
