арифметикой. Приход гостя дает им законное право отшвырнуть учебники, и на меня обрушивается град вопросов, для добросовестных ответов на которые не хватило бы остатка жизни. Отогреваюсь и осматриваю комнату. Кровати, гардероб, швейная машина, патефон, обязательная 'Спидола' и целая пирамида чемоданов. И только множество шкур на полу и на стенах да полутораведерная кастрюля с мясом напоминают о том, что ты находишься все-таки не в подмосковсной деревне.

Курс - на Якутск, куда мы летим с грузом рыбы. В полете я обычно располагаюсь между креслами пилотов, но в самые интересные моменты - во время взлета и посадки- бортмеханик Валерий, высокий и симпатичный юноша с серьезными глазами, вежливо просит уступить ему место. Валерий следит за работой двигателей, убирает и выпускает шасси и каждые несколько секунд сообщает командиру корабля высоту и скорость. Особенно важны эти данные при посадке, когда мозг пилота превращается в быстродействующую счетную машину: неувязка посадочной скорости и высоты может привести к тому, что самолет приземлится либо слишком рано, либо слишком поздно. Последствия такой ошибки настолько неприятны, что минуты посадки священны, они заполнены торжественным молчанием. Необходимо не только посадить самолет невредимым, но и не допустить 'козла', при котором самолет скачет по полосе, вызывая насмешки многочисленных свидетелей этого позора.

Пока самолет набирает высоту, наблюдаю за работой штурмана. Леня откладывает в сторону недочитанную книгу и чертит на карте жирную линию для того, поясняет он, чтобы вместо Якутска мы не залетели в Махачкалу. Леня сообщает мне немало других не менее полезных сведений. До сих пор я полагал, что все воздушные трассы равноценны, поскольку сделаны они из одного и того же материала. Оказывается, это не так. Как и на земных дорогах, на воздушных тоже бывают и халтурное покрытие, и выбоины, и ухабы. Для авиации прямой путь- -далеко не всегда самый короткий: трасса выбирается с таким расчетом, чтобы самолет пролетал над населенными пунктами, в пределах действия наземных радиостанций. В полярную ночь единственно возможный ориентир- это радиопеленг, невидимая ниточка, которая, как бабушкин клубок, не дает самолету заблудиться во тьме.

Затем Леня учит меня читать карту, но в этом достигает меньшего успеха. Видимо, мои предыдущие вопросы отняли у него слишком много сил. Иду к Лабусову. Он начинает знакомить меня с приборами. Мне очень нравятся многочисленные стрелки, светящиеся силуэтики самолетов на приборах; я любуюсь ими и внимательно слушаю.

- Все понятно? - спрашивает Лабусов.

- Разумеется,- подтверждаю я.- А что это за штучка? Лабусов удивляется.

- Но ведь я три раза говорил, что по этому прибору определяется крен!

- Ахда, конечно,- спохватываюсья.- Крен чего?

- Самолета,- тихо роняет Лабусов.

- Хитро придумано,- я почтительно глажу прибор пальцем.- А это для чего?

Лабусов внимательно на меня смотрит.

- Это компас,- говорит он с некоторой безнадежностью.

Я решаю, что Лабусов заслужил свое право на отдых, и иду к Соколову. Володя - человек значительно выше средней упитанности, и энергия, с которой он протискивается на отведенную бортрадисту жилплощадь, вызывает уважение. Усевшись, он уже до посадки не встает с места: связь с землей нужно держать почти непрерывно. Самолет, потерявший связь полярной ночью, будет блуждать в атмосфере, как ребенок в глухой тайге, и примерно с такими же шансами на спасение. Но Володя опытнейший радист, налетавший более одиннадцати тысяч часов - полтора года в воздухе. Это очень много. Пожалуй, лет тридцать-сорок назад он был бы мировым рекордсменом. Иные времена - иные масштабы. На счету у Соколова несколько миллионов километров, оглашаемых точками и тире. Правда, обычно он держит звуковую связь, но сегодня Володя охрип, что очень веселит экипаж.

- Плохо слышу! - доносится голос радиста с земли.- Какие-то помехи.

- Да, да, помехи,- шипит Володя, поддерживая эту выгодную ему версию.

И все же один раз - это случилось через несколько дней - Соколов вынужден был встать со своего кресла. Его подняло беспокойство за судьбу самолета, который неожиданно начал вести себя как игривый щенок. То, что радист увидел, могло вогнать в панику кого угодно: за штурвалом сидел я. Командир корабля, фамилию которого я не назову из конспиративных соображений, уступая настойчивым просьбам корреспондента, смотревшего на него преданными, как у собаки, глазами, перевел самолет на ручное управление, и я вцепился в штурвал онемевшими от ответственности пальцами. Стрелка высотомера, до сих пор спокойно дремавшая на отметке 3300, заметалась, словно муха в пустом стакане. За минуту я потерял метров двести, потом подпрыгнул на четыреста, снова нырнул вниз и так рванул штурвал на себя, что самолет стремительно взмыл в космос, и если бы не бдительность командира - кто знает, какие фамилии носили бы первооткрыватели Луны. И вдруг самолет стал мне послушен, как сын, который принес из школы тройку да еще хочет пойти в кино. Стрелка высотомера замерла, крена - никакого, курс - точный! Я с трудом сдерживал ликование и только бросал вокруг победоносные взгляды. Ай да я! Единственное, что несколько смущало,^странное хихиканье за спиной. Причину хихиканья я .обнаружил через несколько минут: оказывается, после первых же моих подвигов командир включил автопилот, и отныне я влиял на полет не больше, чем на движение Земли вокруг Солнца. В порядке компенсации за моральный ущерб я потребовал, чтобы мне доверили посадку в Якутске, но получил отказ, поскольку парашютов на самолете не было, а члены экипажа не успели оформить завещания. И все же командир нашел ключик к моему сердцу: он сфотографировал меня за штурвалом на высоте трех тысяч метров и своей подписью в блокноте удостоверил, что я действительно вел самолет под его контролем. Следовательно, не только Экзюпери, но и я отныне могу с полным правом ссылаться на собственный опыт пилотирования, и если это вызовет острую зависть у моих коллег, то пусть и они, как мы с Экзюпери, посидят с наше за штурвалом самолета.

Однако вернусь к первому полету. Начался снегопад и вместе с ним болтанка. Ощущение не из приятных. Лабусов успокаивает: от иной болтанки самолет разваливается в воздухе. Я робко выражаю надежду, что эта болтанка - не иная. Так оно и оказалось. Мы благополучно вырвались из снегопада, и в чуть расступившейся тьме я увидел горы Якутии.

Даже на Севере, с его суровым однообразием, трудно найти менее веселое зрелище, чем эти белые горы, скованная морозом безжизненная земля. Сотни километров, лишенных признаков жизни: лишь торы, ущелья, снега. И хотя люди усиленно убеждают себя, что они хозяева природы, здесь, перед лицом первозданного белого безмолвия, никем не нарушенной тишины гор, они умолкают. Здесь человек - пылинка мироздания, комок одушевленной материи, беспомощный, как десятки тысяч лет назад. Здесь, как над вратами дантова ада, незримо выведено: 'Оставь надежду всяк сюда входящий'. Сюда есть только вход - выхода нет. Нет пищи, тепла, дороги к людям. И даже не верится, что когда-то это будет: настолько мрачна и неприступна эта белая горная пустыня. И наш самолет, такой всегда гордый и уверенный в себе, и тот, кажется, посерьезнел и сосредоточился, чтобы поскорее проскочить вздыбленную землю, на которую нельзя сесть и с которой нельзя взлететь. Сосредоточен экипаж.

Все вслушиваются в гул моторов, следят за приборами: ведь летчик, как и сапер, ошибается один раз в жизни.

Полярные летчики должны налетать в месяц сто часов. А из этой сотни девяносто девять часов они летают над землей, на которую нельзя сесть.

В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ

Люди легко впадают в панику, когда солнце исчезает даже на несколько минут. В свое время этим великолепно пользовались жрецы; этим спас себе жизнь хитроумный и симпатичный Янки при дворе короля Артура. Они умели извлекать выгоду из такой простительной человеческой слабости- любви к солнцу.

Жители Севера в полярную ночь, конечно, в панику не впадают, но по солнцу сильно скучают. Они научились жить и работать при электрическом свете, но разве можно примириться с тем, что цепенеет земля и замирает природа, что только луна, которой долгая ночь набивает цену, высокомерно проходит по замерзшему небосклону?

Летчикам очень плохо без солнца. Наш самолет летит в сплошной тьме, днем - в ночном полете. Мы видим лишь самих себя да силуэты крыльев страшно мало для людей, под которыми три с половиной километра пустоты. Когда в мире светло, можно глянуть вниз и убедиться в том, что компас и высотомер не врут. Странно и дико думать о том, что стоит этой стрелке закапризничать, и стальная птица, впитавшая в себя квинтэссенцию человеческого ума, станет слепой и бессильной, как подстреленный воробей. Потому что видеть во тьме, как летучая мышь, человек не научился...