ожидании, когда Булатов освободится, я сидел за столом в его домике и с большим уважением листал вахтенный журнал. До сих пор я остерегался это делать, так как знал, что некоторые корреспонденты, побывав два-три часа на станции, сдували из журнала цифры и сенсации для своих летучих творений, разбавляли комментариями, и в результате читатель получал развесистую клюкву. Один собрат по профессии, сидя в каюткомпании, долго мне доказывал, что достаточно окинуть орлиным оком место действия- и материал собран.

- Остальное можно домыслить, как это сделал Пушкин,- внушал он.Помните историю с Бахчисарайским фонтаном? Александр Сергеевич провел подле 'него пяток минут, черкнул несколько строк в записную книжку и создал великолепную поэму!

В ответ я рассказал маленькую притчу. К директору одного санатория пришел писатель и потребовал, чтобы санаторный слесарь отремонтировал водопровод на его, писателя, даче. Задетый бесцеремонностью просителя, директор заявил, что санаторий дачников не обслуживает.

- Но ведь Горькому вы не отказывали!- возмутился писатель.

- Совершенно верно,- тихим голосом подтвердил директор.- Горькому не отказывал.

В журнале, между прочим, оказалось немало любопытных записей. Вот некоторые из них, взятые наугад.

'7 декабря. Вечером смотрели кинофильм... (название тактично опускаю.В. С.) Единодушное мнение- выбросить как можно дальше, чтобы не портил настроение... Наш бедный доктор Лукачев страдает от зубной боли!

Дежурный Баранов

13 декабря. Погода продолжает оставаться отличной. Такую обычно изображают в новогодних фильмах. Тихо. Крупными хлопьями падает снег. Настроение бодрое. Тем более что после обеда ожидается баня!

31 декабря... На столе было все, кроме птичьего молока: огромный торт, котлеты по-киевски, салаты, заливные... А подарки рассмешили всех до слез: например, здоровый гаечный ключ в коробке из пенопласта; а Архипову подарили второго ферзя, потому что с одним он не выигрывает... В четыре часа ночи разошлись. Обошел домики: все спали глубоким сном, и притом - на своих местах!

Дежурный Цветков

19 февраля. Мое дежурство, как, впрочем, всегда, совпало со знаменательным событием. Мы пересекли 83-ю параллель!.. Но вдруг в 21.03 наш метеоролог Кизино звонит в кают-компанию и сообщает, что под его домиком прошла трещина. Ужас? Нет. Все по команде начальника станции, спокойно допив чай, пошли выручать товарища, вооружившись лопатами.

Дежурный Лукачев

10 марта. Начальник станции, доктор и механик на тракторе ездили на старый аэродром через трещину. Поездка прошла благополучно *, привезли бревно и баллоны с газом. Трещина постоянно дышит, поездки на аэродром опасны, необходимо строить новый.

22 марта. В обед радист объявил, что к нам направляется ЛИ-2. Будем надеяться, что догадаются захватить почту. Последняя была три месяца назад - срок, который кажется вечностью.

28 марта. Сегодня сборная СССР по хоккею с шайбой стала пятикратным чемпионом мира. Мо-лод-цы! Отправили поздравительную телеграмму.

Дежурный Гвоздиков'.

При всей своей раэностильности вахтенный журнал может дать неплохое представление о буднях станции, хотя полярники - народ сдержанный и довольно скупой в проявлении своих чувств. Несколькими строками дежурный отчитывался за сутки дрейфа, а иные сутки стоили недель. Но журнал документ, летопись и посему создает необычайный простор для литературного вымысла. Представляю, как лет через пятьдесят попадут эти страницы в руки какого-нибудь инженера по холодной обработке человеческих душ: трагедия обратится в фарс, а веселый случай- в драму. Впрочем, стоит ли заранее сетовать на легкомысленное отношение наших потомков к документам? Мы сами иной раз крохотный фактик раздуваем до размеров кита, а настоящего кита перерабатываем на мыло...

Ибо история всегда тенденциозна, иной она и быть не может. Человек, который уверен, что он объективен в оценке прошлого,- жертва самообмана. В свое время на меня большое впечатление произвел философ, который считал, что вывод может быть точным только тогда, когда на него не воздействуют страсти. А разве можно бесстрастно вспоминать прошлое? Одни историки безудержно восхваляют и оправдывают захватнические войны Наполеона, другие - столь же энергично осуждают завоевателя, погубившего цвет французской нации; уже давным-давно осужден историками Чингисхан, заливший кровью десятки стран, но нашлись 'ученые', поднявшие на щит этого деспота. Такие 'ученые' всегда готовы одних кумиров разбить, других забыть, а третьим помочь втиснуться в историю, расчистив им путь локтями, как в переполненном трамвае.

Но жил на свете Пимен, и, значит, где-то в архиве лежат покрытые пылью листки - вахтенные журналы человечества, бесстрастные свидетели- истории. Из них слова не выкинешь и нового не .вставишь - все равно будущие доки раскроют, как раскрыли интерполяции о Христе в 'Иудейской войне' Иосифа Флавия. Наши книги будут прочитаны и забыты, одни раньше, другие позже. Вахтенный журнал в типографию не попадет - его место на архивной полке. Но именно ему, единственному подлиннику, искреннему регистратору событий, суждено остаться на века.

Вот почему я с таким уважением перелистывал страницы вахтенного журнала дрейфующей станции 'Северный полюс-15'.

БУЛАТОВ

С отлетом старой смены в жизни станции произошли заметные перемены. Поначалу ребята скучали по друзьям - зато прекратились беседы далеко за полночь; работать стало труднее, но- двое нянек- дитя без носу - исчезла обезличка. Зимовщики отныне могли рассчитывать лишь на свои собственные силы.

Утро я провел в обсерватории, величественном сооружении, сколоченном из нескольких досок и листов фанеры. Белоусов определял координаты. Он направил теодолит на солнце, долго всматривался в него, шевеля губами, и вдруг ни с того ни с сего начал выкрикивать в микрофон нелепые апокалипсические цифры. Я подумал было, что он совершает некий религиозный обряд, но оказалось, что на станции есть еще один чудак, понимающий эту кабалистику: в домике начальника сидел гидролог Дубко, не спуская глаз с хронометра и записывая на листке бумаги заклинания астронома. Потом Белоусов сел за расчеты и определил, что наша льдина проползла за сутки четыре километра и, не собираясь почивать на лаврах, дрейфует к полюсу, до которого осталось километров четыреста.

Булатов отправил в Центр радиограмму с координатами и пригласил меня осмотреть с ним трещины. Отныне я хожу только с вами, как со специалистом по вытаскиванию начальников из воды,- аргументировал он свое приглашение.

- - Но с одним условием, - в тон ему потребовал я, - проваливаться недалеко от лагеря. Я, знаете ли, не марафонец, чтобы такие кроссы бегать.

Лев Валерьянович пытался было отстоять свое право окунаться в любую трещину вне зависимости от ее отдаленности, но я не отступил ни на шаг. Мы скрепили договор рукопожатием, доложились дежурному и отправились на разводье.

Мне нравилось ходить с Булатовым, беседовать с ним, хотя поначалу он был для меня загадкой. Уж слишком новый начальник не .соответствовал моему представлению о полярниках. Особенно его улыбка - удивительно мягкая и застенчивая. Улыбаясь, он смущался и чуть прикрывал рот рукой - верный признак доброты характера. Мне казалось, что человеку с такой улыбкой трудно быть начальником, ибо власть всегда предполагаетнесправедливость - всемне угодишь. По-настоящему добрый, мягкий и снисходительный человек не способен властвовать: он либо провалит дело, либо станет работать за своих подчиненных. В этом я убежден.

А в другом- ошибся. Доброта отнюдь не исключает хладнокровия, самообладания и силы воли - качеств, решающих для полярника. К тому же и коллектив дрейфующей станции далеко не обычен. Здесь случаются споры, но не бывает склок, как не бывает их у висящих над пропастью альпинистов, привязанных друг к другу одной веревкой. Здесь, как на фронте, приказ не повторяется дважды. И человека здесь ценят не за то, что он племянник Ивана Ивановича и вхож к Петру Петровичу, а за то, что он безотказный, дельный работник и верный товарищ.

И такой коллектив по достоинству оценил начальника, которому доброта характера и мягкость в обращении не мешали ночью поднимать лагерь на расчистку полосы, днем - на откапывание домиков, а вечером - на переброску бочек с горючим в безопасное место. Как и его подчиненные, Булатов впрягался в волокушу и до седьмого пота орудовал лопатой. И дежурил он не раз в две недели, а каждую ночь: