Завороженная телефонистка отеля 'Карлтон' быстро отыскивает номер законной половины 'знаменитейшего в мире актера'.

Обеих девиц соединяют, и вот они уже вовсю стрекочут поамерикански, так что я не успеваю схватывать содержание их разговора.

Все, что мне удается уловить, так это слова 'полиция', 'бэби' и, наконец, 'утро'. Эстелла вешает трубку.

Она гасит свет в холле и поднимается на второй этаж, чтобы закончить в не остывшей еще постели беспокойную ночь. Счастливица!

Я выжидаю какое-то время, потом, полагая, что она не может меня услышать, выхожу из своего укрытия.

Здоровило и его Запасное колесо, должно быть, начали уже стареть в моей тачке-призраке. Пора к ним возвращаться.

Я бесшумно открываю дверь. Когда я перехожу на 'ты' с замками, вы можете заказывать соло на скрипке Брамса и слушать его, не боясь, что вам помешают.

Я вновь окунаюсь в чудесную туманную ночь, переливающуюся всеми цветами радуги, выбивающую вас из колеи и уносящую в неземные просторы.

Самое трудное - это вновь преодолеть ограду, что мне удается с помощью той же ветки дуба.

Приземлившись рядом с машиной, я вижу, как из-за опущенных стекол струится дым. Толстяк и его адъютант курят, чтобы разогнать сон.

- Где ты был? - осведомляется Берю.

- Производил незаметный обыск. Толстяк поворачивается к Альфреду.

- Что я тебе говорил? Я знаю привычки моего Сан-Антонио.

Он тихо спрашивает:

- Есть что-нибудь новое?

- Ни хрена!

- А вот у меня есть.

И он протягивает мне роговую расческу с одним сломанным зубком.

- Слушай, идя по аллее с девчонкой, я наступил вот на это, и я его поднял.

- Что это такое?

- Расческа моей Берты.

Я рассматриваю предмет. Он изначально состоял из трех зубков. В верхней его части имеется маленькая звездочка из бриллиантовой крошки.

- Ты в этом уверен?

- Еще как!

- Я тоже,- поспешно добавляет Альфред,- представьте, эта расческа из моего заведения.

- Во всяком случае, если ваша Толстуха сюда и приезжала, то ее здесь больше нет,- уверяю я. Берю начинает плакать.

- Может, ее уже убили и закопали в парке,- задыхается он от слез.- Ты не считаешь, что нам следовало бы сделать раскопки?

- Сейчас не время...

Я бросаю последний взгляд на расческу.

- Это слишком слабая улика. Таких расчесок, должно быть, имеется немало...

- С такой звездочкой! - протестует Альфред.- Это бы меня удивило, потому что у вас в руках эксклюзивная модель фирмы 'Шиньон-Броссар'. Я единственный обладатель такой расчески в нашем квартале.

Я вздыхаю. Меня покачивает: я до смерти устал и отдал бы что угодно, чтобы получить возможность поспать несколько часов.

- Послушайте, мои добрые господа,- проникновенно говорю я.- Давайте посмотрим реальности в глаза. Если Берта погребена, мы уже ничего не сможем для нее сделать, а вот завтрашний день еще не умер...

Сомнительная философия, согласен, но семена ее фатализма прорастают в страдающих сердцах моих одуревших от горя друзей.

- Отправимся подрьгхнуть пару часов у меня,- предлагаю я.- А там посмотрим. Ничего путного не сделаешь, когда валишься с ног.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Я просыпаюсь, разбуженный троекратным звоном моих часов, с языком, так плотно прилипшим к небу, что понадобилось бы зубило, чтобы их разъединить.

Тем временем моя Фелиция, уже в полной боевой готовности, входит с подносом в руках. Она поставила на него все, что необходимо мужчине, легшему спать в пять часов утра, чтобы проснуться в семь, то есть чашку крепкого кофе и коктейль собственного приготовления. Этот коктейль состоит из: полстакана теплой воды, лимонного сока и полстоловой ложки питьевой соды.

Вы проглатываете его залпом, затем выпиваете чашку кофе и ждете десять минут... Вас охватывает непередаваемое блаженство, равно как и кипучая потребность деятельности.

- Ты уверен, что тебе так уж необходимо уходить? - вздыхает мама.

- Увы,- ворчу я.- Между нами говоря, я очень обеспокоен исчезновением матушки Берю. Эта бедная женщина-вамп попала в такое опасное осиное гнездо...

- В самом деле!

- А ты разбудила ее товарищей по постели?

- У меня на это не хватает мужества,- вздыхает Фелиция.

Она поднимает палец, чтобы призвать меня к тишине: 'Послушай!'

Мне нет необходимости напрягать слух.

- Это что, по радио передают запись 24-часовой автогонки в Ле Мане?

- О нет,- вздыхает моя дорогая мама.- Я бы просто поостереглась его включать.

- В общем, ты права,- говорю я.- Пусть выспятся. Раз уж они так заснули, они будут дрыхнуть до полудня

Я вскакиваю с постели и принимаю очень холодный душ. Это окончательно восстанавливает мои силы. Я натираюсь лосьоном фирмы 'Балансьяга' и, поскольку мужчина должен защищать себя от непогоды и от женской похоти, надеваю спортивный костюм из английского твида, доставленный из Швеции голландским кораблем.

- Ты вернешься к обеду? - с надеждой спрашивает Фелиция.

- Не осмеливаюсь тебе обещать, мама, но я тебе звякну. Она провожает меня до самой машины по саду, усеянному капустными кочерыжками и розами в разгар стриптиза.

- Ты не знаешь, любят ли твои друзья соленую свиную грудинку? Я хотела приготовить ее к обеду.

- Они без ума от нее. Особенно Толстяк. Приготовь побольше. Он будет тебе клясться, что у него птичий аппетит, забыв упомянуть о том, что речь идет о хищной птице.

Фелиция качает головой, бесконечно довольная. Ее мечта - кормить все человечество. Это начинается с меня и заканчивается муравьями, для которых она раскладывает щепотки сахара-песка на подоконнике.

- Будь осторожен, мой малыш!

- Не беспокойся, мама. К тому же я иду на свидание к даме. Выражение ее лица обозначает: 'Тем более!' Я мчусь в тумане, который покрывает Париж сероватой пеленой.

Булонский лес усыпан рыжими пожухлыми листьями, которые несутся вскачь по асфальтированным аллеям. Я люблю осень,- кажется, я вам уже говорил об этом, хотя вам на мои признания наплевать так же, как на ваш первый дырявый зуб. В этом самоотречении угасающей природы (если вы считаете, что я перебарщиваю, примите аспирин) думается необычайно легко. Часто, и мне неоднократно приходилось это констатировать, появление новых идей находится в прямой зависимости от погоды.

Придерживаясь скорости шестьдесят километров, как предписывают дорожные указатели в Булонском лесу, столь дорогом поэтам и садистам (одно не мешает другому, даже наоборот), я меланхолически думаю о том, что Толстяк втянул меня в мерзкую историю... Согласитесь, что мне не везет. Я с трудом добиваюсь недельного отпуска, чтобы чуть-чуть прийти в себя, и тут, вместо того чтобы ничего не делать и