два рубля, скопленные на шубу,- в чулке деньги лежали в запертом комоде, чулок остался, а денег не разыскали, как в печке сгорело. Опять винили швейцара Никанора, что недо-глядел, а где Никанору углядеть: он и день на ногах и ночью вставай на звонки, так круглый год. Конечно, умный вор - свой, ничего не поделаешь!

Пекарь Ярыгин из бурковской булочной, нахристосовавшись в первый день, залег вечером на доску спать над квашнею да во сне, знать, перевернулся неловко и упал в тесто, да за ночь-то его и засосало, хватились наутро, а уж только одни ноги из квашни торчат,- хороший был пекарь Ярыгин!

Станислав-конторщик и Казимир-монтер, вздумав поразвлечься, шутки ради подпоили Еркина- паспортиста. А Еркин, строго соблюдавший свой новогодний зарок братцу не пить водки, от долгого воздержания, хватив стакан злой перцовки, взбесился и полез в драку - и все это среди бела дня на дворе в то время, как в углах девицы в черных платочках и монашки-сборщицы в сапогах откалывали Горбачеву Христос воскресе из мертвых. Казимир-то ускок-нул, а Станислав попался, сгреб его Еркин да на землю, ущемил, придавил коленкой, хапнул и откусил нос, а случившийся тут же на дворе рыжий губернаторский пес Ревизор откушенный Станиславов нос съел.

Сам Бурков, бывший губернатор, самоистребитель, возвращаясь в первый день Пасхи из каких-то важных гостей, забыл на извозчике яйцо и спохватившись только наутро, заявил полиции о розыске пасхального извозчика с этим, должно быть замечательным яйцом, о чем оповестили на третий день все петербургские газеты.

И на третий же день бурковские ребятишки, играя в военный суд, приговорили швейцарова Ванюшку, Никанорова сына, к смертной казни через повешение и приговор привели в исполне-ние: потащили мальчишку в каретный сарай и там на вожжах вздернули. Едва отходили, хлюп-кий мальчонка, уж посинел и язык высунул, чуть не задохнулся.

Наконец и совсем непредвиденно муж и жена Ошурковы покончили самоубийством. И никто по двору понять не мог, с чего бы им кончать с собой и десять комнат - квартира, и все десять комнат всякими вещицами изнаставлены, и аквариум с рыбками.

'Хорошие были господа!' - в один голос говорила прислуга, кухарки и горничные, никогда подолгу не державшиеся из-за этих разных вещиц у Ошурковых.

Вскоре после Пасхи как-то на Фоминой Сергей Александрович, заключив с театром условие о поездке за границу, зашел вечером к Маракулину чаю попить. К чаю подошла и Вера Николаевна и Анна Степановна, пришел с палочкой и Василий Александрович клоун.

Разговор шел о дамаскинской театральной заграничной поездке, в которой сам Сергей Александрович видел чуть ли не спасение России.

По его словам, Россия, задыхающаяся среди всяких Раковых, Лещевых, Образцовых, Ледневых, Бурковых, Горбачевых и Кабаковых, впервые своим искусством покажет себя городу великих людей - сердцу Европы - Парижу и победит.

- Чего в самом деле,- сказал Сергей Александрович, расходившись, как на каком-нибудь театре,- все поедем, всем за границу надо, хоть на месяц, на неделю, все равно, только взгля-нуть и от всей этой бурковщины освежиться, и тебе, Василий, мы тебя дотащим! и вам, Вера Николаевна, забудете Абас-Туман!

- А на какие мы деньги поедем? - улыбалась Анна Степановна.

- Как на какие деньги?

- Куда уж нам за границу,- заметила Вера Николаевна.

- Через край, брат, хватил с своим Парижем, вот что!

- Я достану денег,- сказал Маракулин, вспомнив вдруг о Плотникове,тысячу рублей достану! - И сказал это Маракулин с такой верой и так твердо, что все ему поверили, и о деньгах уж больше не было разговору.

Вопрос был решен! все едут за границу в город великих людей - в Париж.

Голова у всех закружилась Строились предположения, и в предположениях развивались всякие подробности и с таким жаром и верою, словно бы с этой поездкой за границу действи-тельно связано было спасение России - их спасение, и стоит им только переехать границу, так оно и начнется.

Там, где-то в Париже, Анна Степановна найдет себе на земле место и подымется душою и улыбнется по-другому.

И там, где-то в Париже, Вера Николаевна поправится и сдаст экзамен на аттестат зрелости.

И там, где-то в Париже, Василий Александрович снова полезет на трапецию и будет огоньки пускать.

И там, где-то в Париже, когда Сергей Александрович, танцуя, побеждать будет сердце Европы, найдет Маракулин свою потерянную радость.

- Верочку бы отыскать,- схватился вдруг Маракулин,- Верочку бы взять с собою, чтобы и она там, в Париже, нашла свое: или сделается великою актрисой и отметит Анисиму, или пусть лучше явится к ней успокоение, мир сойдет на нее, уймется месть, и просто она простит ему.

И когда он сказал об этом, все согласились, что надо взять и Верочку.

- А я Верочку встретила,- сказала Вера Николаевна,- в Москве вы тогда были, иду я вечером домой по Гороховой, бежит мне навстречу, а холод такой, метель поднялась, сама в одной кофточке летней, косынкой белой повязана. 'Верочка!' - окликнула я. Остановилась она, посмотрела, да как-то так на меня посмотрела, дрожит вся. 'Верочка, говорю, пойдемте чай пить, к нам чай пить!', а она поправила косынку, дрожит вся, да головой так сделала. На Семеновском мосту, а холод такой, метель поднялась .

Письмо к Плотникову в тот же вечер было написано и утром отослано заказным в Москву Маракулин верил, что придут деньги, верил в Плотникову тысячу, как сам Плотников верил в Маракулина.

Адония Ивойловна между тем на богомолье двинулась,- поехала она в Иерусалим, где демьян-ладон вон не выходит и горят свечи неугасимые:

там омоется она в Иордан-реке, оботрется плакун-травой, и спадет с нее, как еловая кора, все ее горе - горесть вся и слезы, уразумеет она корабли Парашины, и не будет земля уходить и обваливаться на могиле мужа ее на Смоленском.

Свободная по вечерам, Акумовна гадала, и выходила всем большая перемена и дорога, а Маракулину, кроме того, трава и елки, как тогда перед Москвою, только елки эти совсем близко были и не по краям - они лежали у Веры Николаевны.

- Веселая дорога! - шептала Акумовна.

- В Париж едем, Акумовна, в сердце Европы.

- А не взять ли нам и Акумовну, согласна Акумовна за границу в Париж с нами? - подмигнул Сергей Александрович.

- Что ж, и поеду, девять лет воздухом не дышала, воздухом подышу! - не заставила себя упрашивать Акумовна, готовая, пожалуй, за Сергеем Александровичем не только в Париж, а и на край света пешком идти.

- Ну вот и отлично, оставим рабыню Кузьмовну квартиру стеречь, и прощай, Россия. Надо от всего отряхнуться!

И, уж больше не выдержав, от прилива, что ли, чувств своих и надежд на успех России, на ее победу самого сердца Европы, Сергей Александрович так затропотал ногами, как петух крыльями.

- Верушку прихватить бы заодно, погибнет, бесстыжая! - вспомнила Акумовна о своей Вере, давным- давно погибшей на Бурковом дворе.

- И Верушку твою прихватим, все за границей будем.

Акумовна любовно раскладывала карты на Сергея Александровича.

- А наш Турийрогский батюшка хороший был, великий покаянник, отец Арсений,- вспомнила вдруг Акумовна,- перед смертью своею встал и спрашивает: 'Готовы ли лошади?' - 'Какие, батюшка, лошади?' - 'Да ведь я, говорит, только что молодых повенчал, на свадьбу меня зовут за границу ехать!' Да и помер.

- Поп попом и помрет! - усмехнулся Сергей Александрович, следя за картами.

А Маракулин почувствовал, что где-то дрогнуло в нем, словно сломилось что-то, но надеж-ды встряхнули, выпрямили.

Все надежды были на Плотникова, и ни о чем другом не думалось.