вопрос - зачем? Преподаю - понимаю зачем, а когда работаю в театре - не понимаю. Мы не знаем их болевых точек и никогда не узнаем. Можно при этом пользоваться успехом, получить Госпремию Израиля, поехать на фестиваль и... все равно. Израиль - другая страна, другие мифы. Израильтяне озеленили пустыню, создали сильнейшую армию, строят дома. Они молодцы! Но вот искусство, искусство не играет той роли, которую играет еще в России. Надо хорошо знать болевые точки, не головой, а животом, как Пушкин говорил.

- Как вы решились в шестьдесят лет завести ребенка?

- Мне уже шестьдесят один. Я не планировал. Аня захотела второго. Имеет право: ей тридцать семь. Вот... Есть Мишка, Зойка...

Вот почему мне захотелось про Баха и Генделя сыграть (имеет в виду спектакль 'Возможные встречи'. - М.Р.). Два старика подытоживают жизнь...

- Михал Михалыч, вы считаете себя стариком?

- Нет, стариком не считаю, но шестьдесят первый год - это не мало. Опытным уж, скорее говоря. Я считаю, что я прожил несколько жизней. До войны (включая войну), война, отрочество - первая моя жизнь. С пятьдесят второго года до отъезда - другая. И теперь - третья.

- В какой комфортнее?

- Да ну в молодости, конечно. Сейчас в чем-то интереснее, но ощущение уходящего времени... Я цитирую древнего: 'Природа любой тоски человека - тоска по физическому бессмертию'. А в молодости... Спасает вера в бессмертие души, как сказал Рабле: 'Я иду в великое быть может'. Вот. Молодость - физическая радость существования. Даже обладание женщиной в молодости - оно другое. Почему? Потенция может с годами возрастать.

- ???

- Это на самом деле так, поверьте. Обладание женщиной в мои годы - это огромное наслаждение, но все равно ты знаешь, что скоро все кончится... Но с другой стороны, я больше боюсь болезней, немощи. Я видел, как здесь умирал мой друг Гриша Лямпе.

- Поверьте, мне совсем не хотелось говорить на столь грустную тему.

- Помни о смерти. (Задумчиво произносит три раза. В такие моменты наступает пауза.)

- Приезжие из Москвы или Питера обязательно посещают дом Козакова?

- Во-первых, я не всякого приму. Я общаюсь с теми, кто мне симпатичен и интересен. Вы мне понравились, когда мы с вами говорили по телефону. Это раз. Потом, чего там греха таить, наша профессия - вторая древнейшая, и нам тоже нужна реклама. Два.

Здесь есть русское радио 'РЭК', но этому 'РЭКу' я не интересен. Мне нужно было дать интервью даже в порядке рекламы - они за это деньги вымогают, в лапу под столом. Когда мы объявляем наши спектакли, мы, естественно, платим, а интервью... За это я не стану платить деньги. Если вы напечатаете это, я буду рад: я презираю их.

Совок, такой же, как в России. Вот поэтому я и книжку пишу, пытаюсь разобраться во всем.

- Судя по всему, хорошо там, где нас нет. А вы как думаете?

- Хорошо в дороге.

- Я слышала, что вы вроде бы решили жить на два дома, то есть в России и в Израиле. Это так?

- Я думаю, да. Детей везти в Россию не хочется. Боюсь. А самому мне хотелось бы работать там. Вот сейчас я ставлю спектакль с Олей Аросевой, Таней Васильевой и Таней Догилевой, Валентином Никулиным. Репетировать будем в России, выпустим его в Израиле, сыграем пятнадцать спектаклей, а потом хорошо бы прокатить его в России. Я вкладываю сорок пять тысяч долларов: занимаю их, надеюсь вернуть.

Но мне не хочется бросать иврит. Представляете, столько вложено труда. Что будет здесь? Что будет там? Что такое апокалипсис? Может, он не завтра наступит, а сейчас уже идет?

Пили кофе на кухне. Говорил много, как после обета молчания. О том, что мало друзей. Нет друзей. Только книги. Вот если Вася Аксенов из Америки приедет... Вот он все понимает.

- Я все время хочу понять, кто я: неудачник или городской сумасшедший? А может, кто-то другой? Ведь начинается у меня книга с израильских кошек. А заканчивается: 'Поезжай за водкой, если друг приехал из Москвы, и смотри, счастливчик, не надирайся до зеленого змея. Годы не те'. Понимаете - я счастливчик.

Мы вместе возвращались в Москву. Столица встретила огромными сугробами. Высокий, загорелый южанин на фоне белоснежных гор Подмосковья - красивый финал для сиропного фильма. Но южанин, ссутулившись, побежал репетировать, а снег, как это часто бывает в ноябре, превратился в нечто безобразно-грязное. Жизнь. Не кино...

В 1997 году счастливчик Козаков переехал в Москву.

Москва. Ордынка, 28.

- Михал Михалыч, прожив несколько лет в Израиле, вы все же вернулись. Какой главный урок выносит русский актер из-за бугра - там он не жилец?

- Почему же, там замечательно играет театр Арье, который тихо становится ивритским. Я не обобщаю, но про себя я понял - я не гражданин мира. Я бы с удовольствием снимался в Голливуде, если бы позвали, в Англии поиграть тоже неплохо. Но я - ордынский человек. Я не знаю всерьез, кто из русских, уехавших отсюда, а не рожденных там, состоялся бы в Америке. Михаил Чехов? Нет...

Дела в Израиле шли нормально: можно было жить и играть, совершенствовать языки. А потом часами я сидел и смотрел в одну точку.

- А вы здесь не смотрите в одну точку?

- Бывает. Но я беру телефон и звоню кому-нибудь, кто тоже смотрит в одну точку. Я подвержен депрессиям, к сожалению, я человек несильный, и идет постоянная борьба с самим собой. Мне не свойственно чувство зависти. Я вспоминаю себя молодым: мне было больно, когда меня не брали сниматься в кино. Ефремов научил: 'Говори так - не взяли, им же хуже'. А Эфрос учил, когда все тормозилось: 'Миша, не оглядывайся, иди дальше'.

- Вы солист? Вам не нужен коллектив?

- Как ни странно, вы не поверите, но я ужасно люблю хорошую атмосферу в коллективе. Я ее в своей антрепризе создаю. Вот спросите моих ребят. Правда, хороши ребята - им уже всем за сорок-пятьдесят, - и они скажут: 'Козаков не играет в диктатора'. Конечно, волю надо проявлять, без воли ничего нет. Но... 'Я предлагаю вам такой путь, - говорю я им. - Если кто-то не согласен, давайте поспорим. Не нравится - уходите'. Когда спектакль сделан, я за ним слежу. Я апеллирую как товарищ к товарищам. Артисты должны видеть, что шеф живет по тем же законам, что и они, ездит в тех же купе и живет в таких же гостиничных номерах.

- А в самолете разве вы не в бизнес-классе, а труппа - в экономическом?

- Нет, это принципиально. Это постыдно, если я полечу в бизнес-классе, а Света Немоляева или Оля Остроумова - в другом. Зачем? Я очень слежу за справедливостью, за атмосферой. Если кто-то, я вижу, пытается ее разрушить на сцене ли, за кулисами ли, я расстаюсь с ним. Одна артистка знаменитая как-то играла-играла со мной и вдруг, в сторону, бросила реплику: 'Ну, бля, не приняли'. У меня шок - почему? Как я могу притворяться, когда она разрушает? Вот эта бацилла карманного театра - когда со сцены говорится одно, а в сторону другое - поразила многие коллективы. Короче, мы тихо расстались, хотя она талантливая, мощная актриса, но по сути своей - пахан, который разрушает атмосферу. Я индивидуалист в другом смысле - не могу бегать в стае.

- Театр без интриг? Только не надо рассказывать сказки.

- А у меня не может быть интриг - антреприза. Каждый знает, что он играет и что за это получает. Каждому объяснено: 'Ты замечательный актер, но ты должен понимать, что зал собирает тот'. Как я знаю, что один я зал не соберу. Если Догилева рядом будет - уже замечательно.

- Козаков не соберет?

- Сегодня зал собирают две-три звезды. Я готов бы сделать спектакль с молодыми артистами, но Аня, жена моя, говорит: 'Ты сделаешь. Но билеты я не продам'. И она права. Я соберу зал, когда я читаю стихи. Но билеты на Бродского мы продаем в два раза дешевле, чем на наши комедии. А спектакль по Бродскому, между прочим, это штучная продукция. Но она занимает свое, очень правильное место на полке.

- Все заметили, что с годами вы стали не то чтобы мрачнее, но элегичнее. Бросили прикалываться.

- Да я и сейчас могу прикалываться. Прикол приколу рознь. Сейчас такое время, что прикалываться тревожно.

- А что делать?

- Не знаю. Знаете, иногда из-под одеяла так трудно заставить себя вылезти. Вот вы пришли, у меня