— «Книжный червь». Твоя мама была права.

Опять болтовня о пустяках. Я люблю ее слушать, но сейчас не до того. Все время сверлит мысль: нужно приступить к главному. Или еще отложить? Нет. Давай.

— Знаешь, Лю, а ведь в нашей установке можно получить анабиоз. Тебе знакомо это слово, доктор?

— Ты меня совсем ни во что не ставишь.

(Она еще не подозревает, к чему клоню: «Обычные его фантазии».) Занялась букетом: компонует цветы.

— Я читала, что в Японии существует специальное искусство — составлять букеты. Вот бы изучить. Ты это для меня купил?

— Да, для тебя. А что бы ты сказала, если бы я провел этот опыт с анабиозом на себе?

Взрыв.

— Что?! До каких пор ты будешь меня истязать? Ты думаешь, мне легко сидеть, болтать с тобой о цветах, о твоей машине и видеть, как твое лицо становится все… Нет, так нельзя!

Вскочила, забегала по комнате. Лицо в пятнах. Губы сжаты. «Глаза ее метали молнии», — говорили в романах.

Молчу. Пусть успокоится. Град слов: «То-то-то».

— Ты думаешь, мне дешево дается эта любовь и твоя болезнь? Вон, смотри.

Сложила складку из платья на талии. Порядочно.

Чувствую, что с трудом удерживается от резких слов. О, она умеет ругаться. Эти бури мне знакомы. «Ты ничтожество! Эгоист!». И другие.

— Герой нашелся! Он «попробует анабиоз на себе»! Мне нужно, чтобы ты был живой, понимаешь? Нужно!

Она просто не поняла. Думает — обычный опыт — охладить и нагреть. Осторожно разъяснить. Нет, пусть еще побегает немножко. Всегда хороша: когда смеется, когда злится, когда плачет. Не могу передать словом. Непосредственность? Искренность? Просто я ее люблю.

Остановилась у окна, смотрит на улицу. Барабанит пальцами по стеклу.

— Успокоилась?

Пытаюсь ее обнять сзади, за плечи. Не реагирует. Поворачиваю.

— Ну посмотри на меня, посмотри.

Брови нахмурены, во глаза влажные. В них еще отчуждение. Уже проходит. Я знаю их. Милые глаза.

— Я готов ради тебя умереть. (Врешь — это ты сейчас готов. Потом нет.)

— Не нужно мне. И вообще зачем глупые фразы?

— Но ведь смерть-то неизбежна. И — скоро. Ты помнишь, какой я был, когда ты заходила в палату?

(Я тоже помню тебя: губы сжаты до синевы, глаза растерянные. «Помогите!» Шепчу: «Уйди, уйди — не хочу при тебе…»)

— Не надо вспоминать. Теперь тебе уже хорошо.

— Лю, ведь ты доктор. Зачем тебе рассказывать о болезни? Пойдем сядем. Сядем рядком, поговорим ладком. (Сюсюканье.)

Уступила. Села рядом на диван. Держу ее руку: маленькие мягкие пальцы с короткими ногтями. Я люблю ее. И — немножко играю в любовь. Нужно ее убедить.

— Ты знаешь, как страшно умирать от удушья? Хорошо, если будет какой-нибудь другой конец, например, кровотечение. Тогда тихо потеряешь сознание. А вдруг — кровоизлияние в мозг? Лежать с параличами, с потерей речи. Что-то мычать с перекошенным лицом. Потерять человеческий облик. Ты видела достаточно больных…

Она смотрит в пол. Наверное, думает: «За что?»

— Ты, конечно, смотрела историю болезни и говорила с Давидом. Новые обострения неизбежны, как бы я ни оберегался. Вопрос времени — и недолгого.

Я не просто хочу попробовать. Я хочу остаться в анабиозе многие годы. Пока не найдут средство против лейкозов. Как ты думаешь, скоро его найдут?

Механически отвечает:

— Не знаю. Давид говорит, что скоро должны бы найти. Может быть, через год.

(Обманываешь, этого Давид не мог сказать. Тем лучше — попалась.)

— Ну, вот видишь. Я пролежу год, два, даже три. Найдут средство, меня разбудят, вылечат. Видишь, как я здорово хочу обмануть смерть?

Думает что-то. Наверное, представляет: я в саркофаге.

— А как же буду я?

Поддается. Наступать.

— Ты будешь ждать. Будешь работать, растить детей.

(Спросить: «Или ты уже свыклась с мыслью, что я умер, а ты свободна от этой тяжести — лгать?» Нельзя. Жестоко.)

— Я понимаю, что тебе будет тяжело. Но обо мне тоже нужно подумать: это единственный, хотя и маленький шанс. (Никакого шанса нет. Средство самоубийства. Нет, очень, очень маленький — есть. Убеждать ее пользой для науки? Не подействует.)

— Вообрази, какой будет фурор: «Профессор проснулся после трехлетнего сна!»

Вырвала руку.

— На черта мне фурор! Мне ты нужен.

Это не действует. Слишком искренна. Или недостаток воображения? Но поддается.

— Ну хорошо, не будет фурора. Проснусь тихо, мирно, как сегодняшняя собака.

Молчит. Сейчас ее мучает совесть: «Как я могла подумать о себе, о своем спокойствии, если есть какие-то маленькие шансы на его спасение?»

— Прости меня, милый.

— За что? (Притворяюсь. Невинность!)

— Так, прости. И ты серьезно думаешь, что это… пробуждение возможно?

— Конечно, серьезно! (Как же!) Конечно, я не буду уверять, что гарантия, но ведь в моем положении и тридцать процентов — находке. Жить-то осталось полгода. (Не будем уточнять. Надеюсь — год.)

— Нет, я не могу себе этого представить. Что же, так и будет — как с собакой? И… скоро?

(Вот — сдалась.)

— Успокойся, еще не очень скоро. Еще нужно камеру приготовить, новый АИК, почку, автоматику. Нужно провести несколько длительных опытов. Много еще дела, Больше, чем я хотел бы.

Улыбнулась горестно.

— А я уже думала — совсем скоро. Какой ты все-таки фантазер!

(Договаривай: «Все умирают себе спокойно, а ты сопротивляешься».) А может быть, она это и не подумала? Не нужно ей приписывать свои мысли. Сколько раз ошибался. Она чище и проще.)

— Значит, договорились? Даешь согласие?

— Не надо меня обманывать, Ваня. Я ведь знаю, что ты и без моего согласия уже все решил. Я не преувеличиваю своего значения. Помнишь, как я собиралась развестись?

Помню, как же. Струсила тогда.

— А может быть, было бы хуже, Лю? Сейчас было бы тебе плохо — все видеть вблизи. И в перспективе — одна.

Гладит мою руку. Простила.

— Мой друг, не меряй меня по своей мерке. Разве ты знаешь, как мне тяжело издали? Ты представляешь, как мне было дома, когда ты лежал там, при смерти?

Представил: она, Лю, задыхается, лежит в больнице, около нее муж. Мне нельзя. Разве что пройти под окном. Плохо. Очень плохо. Прости меня, милая.

— Даже в этом ты меня обгоняешь.

(Не завидуй, это пройдет. К потере близких тоже привыкают. Но это же будет не смерть? «Там он