Через несколько дней мне позволили вставать. Старая моя одежда исчезла, и мне дали новую. Все оказалось из гораздо лучшего материала и более яркое, чем я привык: брюки были кремового цвета, а рубашка в первый день ярко-красная. К моему удивлению, их каждый вечер отправляли в стирку и заменяли новыми.
Мы с Элоизой ходили по комнатам и двору замка. Дома я не общался с девочками и чувствовал себя неловко, когда не мог избежать их общества, но с ней у меня не было и следа застенчивости. По-английски она, как и ее мать, говорила очень хорошо, но вскоре стала настаивать, чтобы я с ней говорил на ее языке. Благодаря этому моя речь быстро совершенствовалась.
Предполагалось, что я еще недостаточно выздоровел, чтобы присоединиться к другим мальчикам. Если бы я настаивал, мне бы, вероятно, разрешили это, но я с готовностью принимал сложившееся положение. Послушание увеличивало наши шансы уйти незаметно. К тому же казалось невеликодушным отказаться от доброты Элоизы. Она была единственным ребенком графа и графини, остававшимся в замке: два ее брата были оруженосцами в доме знатного герцога на юге, и у нее, казалось, не было подруг среди других девушек. Я понял, что она одинока.
Была и другая причина. Я все еще испытывал боль из-за того, что Генри заменил меня для Бинпола; встречаясь с ними, я видел, что они подружились. Конечно, их жизнь очень отличалась от моей. Возможно, они даже несколько ревновали из-за того, что меня так баловали. Но у нас было мало возможностей разговаривать, и тем более мы не рисковали обсуждать то самое важное, что было у нас общего.
Итак, я с охотой сменил их на Элоизу. И, подобно матери, она отличалась мягкостью. Подобно ей, испытывала глубокое сочувствие ко всем живым существам, от людей до цыплят, копавшихся в пыли у помещений слуг. У нее была материнская улыбка, но это было единственное, что сближало их внешне, потому что Элоиза была красива не только когда улыбалась, но и в неподвижности сна, У нее было небольшое овальное лицо, тонкая кожа и глубокие карие глаза.
Мне было интересно, какие у нее волосы. Она всегда носила тот же тюрбанообразный головной убор, полностью закрывающий голову. Однажды я спросил ее об этом. Вопрос я задал, запинаясь, по-французски, и либо она не поняла, либо сделала вид, что не понимает; тогда я прямо спросил по-английски. Она что-то сказала, но на своем языке и так быстро, что я не понял.
Мы стояли в маленьком треугольном садике, в том углу замка, который нависал над рекой. Никого не было видно и слышно. Только птицы пели, да какой-то оруженосец покрикивал во дворе для верховой езды. Я был раздражен ее уклончивостью, поэтому схватил, наполовину играя, ее тюрбан. Тот подался. Элоиза стояла передо мной, ее голова была покрыта темным пушком волос, сквозь которые просвечивала серебряная сеть шапки.
Такая возможность не приходила мне в голову. Будучи невелик ростом, я не сомневался, что те, кто старше меня, они и выше - она же была на дюйм или два ниже. Черты лица у нее были нежные и маленькие.
По ее реакции я понял, что сделал что-то отвратительное, но что именно? Мне говорили: для девушки надевание шапки - часть превращения в леди. Придя в себя и снова надев тюрбан, Элоиза кое-что объяснила, говоря по-английски, так что я смог ее понять. Перед церемонией на девушку надевают тюрбан, и треножник возвращает ее тоже в тюрбане. В течение шести месяцев после этого никто, даже графиня, не должны видеть голову Элоизы. В конце этого времени в ее честь будет дан специальный бал, и здесь, впервые со времени надевания шапки, она покажется без тюрбана. А я сорвал с нее тюрбан, как с мальчишки кепку, играя в школе!
Она говорила не сердито, но с сожалением. Ей было стыдно, что я видел ее голову, но больше всего ее тревожило, что случилось бы со мной, если бы об этом узнали. Первое, но не последнее наказание - жестокая порка. Говорят, однажды за такое оскорбление убили человека.
Слушая, я испытывал противоречивые чувства. Тут была и благодарность за то, что она хотела защитить меня, и негодование: меня судили по кодексу, который ничего не значил для меня. У нас в Вертоне девочки, как и мальчишки, после надевания шапки возвращались с обнаженной головой. Чувства мои по отношению к Элоизе тоже были неопределенны. Я прошел длинную дорогу после ухода из деревни, и не только физически, но и в своем отношении к людям. Все больше и больше привыкал я смотреть на тех, у кого были шапки, как на существ, у которых не было важнейшего человеческого качества - живой искры неповиновения правителям мира. И я презирал их за это - презирал даже графа и графиню, несмотря на всю их доброту ко мне.
Но не Элоизу. Я считал ее свободной, как и я сам. У меня даже появилась мысль, что когда мы снова двинемся к Белым горам, нас будет не трое, а четверо. Но вид ее обнаженной головы показал тщетность этих мыслей. Я начинал думать о ней, как о своем друге, а может, и о большем. Но теперь я знал, что она душой и телом полностью принадлежит врагу.
Этот эпизод сильно встревожил нас обоих. Для Элоизы это был удар и по ее скромности и по ее представлению обо мне. То, что я сорвал тюрбан, шокировало ее. И хотя она знала, что я сделал это в неведении, в ее глазах все равно это был признак варварства; а варвар остается варваром и во всем остальном. Она потеряла уверенность во мне.
Меня этот эпизод привел не к потере уверенности, а к обратному. Ничего-то из нашей дружбы не выйдет: резкая черная черта разделила нас. Оставалось только забыть о ней и сосредоточиться на самом главном - на необходимости добраться до Белых гор. Позже в тот же день я увиделся с Генри и Бинполом и предложил уходить немедленно: я был уверен, что уже достаточно окреп для путешествия. Но Бинпол настаивал на том, чтобы остаться до турнира, и на этот раз Генри полностью поддержал его. Я был рассержен и разочарован - я надеялся, что он поддержит меня. Снова между ними был союз, а я оказался вне его. Я тут же ушел от них.
На лестнице я встретил графа, который улыбнулся мне, сильно хлопнул по спине и сказал, что я выгляжу лучше, но все еще нуждаюсь в том, чтобы потолстеть. Что мне нужно есть побольше оленины. Ничто лучше оленины не восстанавливает силы. Я прошел в гостиную и застал там Элоизу. Ее лицо было освещено золотым блеском лампы. Она приветливо улыбнулась мне. Неуверенность не затронула ее верности и доброты, они были частью ее души.
Мы продолжали нашу дружбу, хотя между нами появились новые оттенки во взаимоотношениях. Теперь, когда я стал сильнее, мы могли выходить за пределы замка. Для нас седлали лошадей, мы выезжали из ворот замка, спускались по холму на луг, полный летних цветов. Я умел ездить верхом и вскоре стал искусен в этом занятии. Быстро усваивал я и язык страны.
Было несколько облачных и дождливых деньков, но в основном светило солнце, и мы ездили по теплой ароматной земле или, спешившись, сидели на берегу реки, глядя, как играет форель - серебро на серебре. Мы посещали дома рыцарей, и нам давали фруктовые напитки и пирожное. По вечерам мы сидели в гостиной графини, разговаривая с ней или слушая, как она поет, аккомпанируя себе на круглом струнном инструменте с длинным горлышком. Часто приходил сюда и граф и сидел, обычно молча.
Граф и графиня ясно показывали, что я им нравлюсь. Я думаю, это происходило частично оттого, что отсутствовали их сыновья. Таков был обычай, и им не приходило в голову нарушить его, но они явно горевали из-за их отсутствия. В замке были другие мальчишки благородного происхождения, но жили они в помещении рыцарей, присоединяясь к семье графа только за ужином, который накрывался в зале. Тогда за стол садилось сразу тридцать-сорок человек. Я, благодаря своей болезни и пребыванию в башне, стал членом семьи, как никто из этих мальчиков.
Но хотя я знал, что они хорошо ко мне относятся, разговор, который однажды завела со мной графиня, изумил меня. Мы были одни: Элоиза занималась своими нарядами. Графиня вышивала, а я очарованно следил за ее пальцами, искусно и легко делавшими мелкие стежки. Работая, она говорила, голос ее звучал негромко и тепло, с легкой хрипотой, которая была и у Элоизы. Она спросила меня о здоровье - сказал ей, что чувствую себя хорошо, - и хорошо ли мне в замке. Я заверил ее и в этом.
- Я рада, - сказала она. - Может, ты не захочешь оставить нас.
Считалось само собой разумеющимся, что вслед за турниром мы втроем предстанем для надевания шапок. После этого, так как наша мальчишеская неуживчивость пройдет, мы вернемся в свои дома и начнем жизнь, какую ведут и взрослые. Меня поразило то, что сказала графиня.
Она продолжала:
- Твои друзья, я думаю, захотят уйти... Для них можно было бы найти место среди слуг, но я чувствую, что они будут счастливее в своих деревнях. Но ты - другое дело.
