- О, нет, вы ошибаетесь, любезный граф, - возразил с приятной улыбкой Бодлевский. - Дело это не стоит ни малейшего внимания, - так себе, ничтожный подлог, да и притом же оно тотчас позабылось, так как я не пожелал присутствовать в ассизном суде.

- А предпочел отвояжировать в Россию - это так, это верно! - вклеил свое замечание Сергей Антонович.

- Вообще если у меня и случались в жизни маленькие неприятные столкновения, так это именно больше по части подлогов... Есть, знаете, у каждого свой камень преткновения, - говорил Бодлевский, не обратив большого внимания на ковровскую вклейку. - А у вас, - отнесся он с польской любезностью к графу, - если не ошибаюсь - по части векселей...

- Ошибаетесь! - бесцеремонно перебил его граф. - У меня было разное. А впрочем, я не люблю говорить об этом!

- Равно как и делать? - улыбнулся Бодлевский.

Граф пристально посмотрел ему в глаза.

- Да, равно как и делать, потому что я презираю все это, - твердо сказал он.

- Ба!.. Рисуетесь, милый граф, рисуетесь! - лукаво кивнул Бодлевский. Презирали бы, так не были бы в нашей ассоциации.

- Это две вещи совершенно разные, - скороговоркой и как бы про себя процедил граф Каллаш.

- Ну, этого я, признаюсь, не понимаю!

- Ах, друг ты мой любезный! - пожал плечами Сергей Антонович, беря обоих за руки. - Да если нам нельзя иначе! Пойми ты: ведь надо же поддерживать честь своей фамилии! Ведь он - граф Каллаш!

- А это настоящая фамилия графа? - осведомился Бодлевский.

- В настоящую минуту - настоящая, - холодно и раздельно отчеканил граф, - а что касается до прошлой, - прибавил он, - то ни вам, ни ему, ни мне самому знать ее не следует.

- А! это дело десятого рода! - почтительным склонением головы удовлетворился Бодлевский.

- Вообще, господа, мы собрались сюда не для того, чтобы экзаменоваться и хвалить личные качества друг друга, - заметил граф Каллаш. - Я по крайней мере полагал, что еду к m-sieur Карозичу для переговоров и условий по общему делу... Я полагаю, - заключил он, вставая с места, - что пора обдумать наш проект, и потому желал бы видеть баронессу фон Деринг.

- Баронесса сейчас выйдет, - предупредил Бодлевский и торопливо направился на ее половину.

По первому взгляду, казалось, и он на графа и граф на него произвели не совсем-то выгодное впечатление. Но что до личных впечатлений там, где в виду общий интерес всей ассоциации!

Через пять минут вышла баронесса - и ассоциаторы открыли совещание о предстоящем выгодном деле.

XIII

ИСПОВЕДНИК

- Вы не слыхали pere* Вильмена?

______________

* Отца (фр.).

- О, quel beau style! quelle eloquence, quelle extase!*

______________

* О, какой прекрасный язык! какое красноречие, какой экстаз! (фр.)

- Vraiment, cet homme est doue du feu sacre!*

______________

* Поистине, этот человек наделен священным огнем! (фр.)

- Поедемте слушать Вильмена!

- Но ведь надо рано вставать для этого?

- Ну, вот! уж будто нельзя поспеть к двенадцати часам!

- Да что делать там?

- Как что? Помилуйте! слушать, наслаждаться, prendre des lecons de morale et de religion...* И вы еще спрашиваете, 'что делать'!

______________

* Взять уроки морали и религии (фр.).

- Но ведь мы не католики...

- О, какой вздор! Это ничего не значит. Dieu est seul partout et pour tous; et de plus tous les notres у sont*, почти весь beau monde** бывает... C'est a la monde enfin***.

______________

* Бог один повсюду и для всех; и, тем более, все наши там бывают (фр.).

** Высший свет (фр.).

*** Это, наконец, в моде! (фр.)

- А! это дело другое! Поедем, поедем непременно!

- Ну, что, как вам понравился Вильмен?

- Oh, superbe, charmant! Nous sommes toutes enchantees и т.д.*

______________

* О, великолепно, очаровательно! Мы все восхищены... (фр.)

Таков был перекрестный огонь восторгов, вопросов, аханья и замечаний, которые с некоторого времени волновали петербургский beau monde. Российские дамы православного вероисповедания, обыкновенно почивавшие сладким и безмятежным сном во время собственной обедни, наперерыв спешили теперь, вместе с петербургскими католичками, слушать элоквенцию pere Вильмена. И точно: слушали и умилялись. Хотя pere Вильмен, случалось, ораторствовал почти по два битых часа, но дамы все-таки слушали и умилялись или, по крайней мере, старались достойным образом изображать вид сердечного умиления. То-то была выставка благочестивых, восторженных, кокетливо тронутых экспрессий лиц и утренних нарядов! Диагональный ли столб солнечного света, падавший из купола вовнутрь прохладного храма, густые ли звуки органных аккордов, сливавшиеся с звучными голосами певцов итальянской оперы, производили на православных петербургских дам такое умиление, или же умилялись они просто потому, что так следует, потому что 'cela etait a la mode'* - наверное не знаем, но полагаем, что последнее предположение имеет на своей стороне большую долю вероятия и даже истины.

______________

* Это было в моде (фр.).

Когда pere Вильмен, смиренно опустя очи долу и сложив на груди свои руки, пробирался к кафедре, выражение его физиономии носило разительную печать иезуитизма, оно так и напоминало собою одну из гравюр Каульбаха к гетевскому 'Reineke-Fuchs', на которой сей знаменитый Рейнеке изображен в ту минуту, как он в иезуитском костюме и в смиренно мудрой позе изволит выслушивать от петуха-прокурора формальное чтение своего приговора. Но, взойдя на кафедру, pere Вильмен преображался. Когда, ощутивши достаточную дозу экстаза, он кидал громы своего красноречия - облик его принимал совсем иной характер: он напоминал собою грозно-вдохновенный, сурово-фанатический лик Савонаролы. Жесты его принимали величественность пафоса, черные глаза как-то углублялись и метали искры, а громкие французские фразы лились неудержимо-театральным потоком.

И дамы плакали и умилялись.

Зато по окончании проповеди и службы или в светской гостиной с pere Вильменом совершалась новая метаморфоза. Здесь как-то сама собою проступала на первый план его умеренная толстота, с маленьким, но солидным брюшком пятидесятилетнего человека, и плавную, изящную речь его всегда сопровождали методическая понюшка душистого табаку 'rape' и самая благодушная улыбка. Он так и напоминал собою блаженной памяти придворных французских аббатов XVIII века. Так и казалось, что вот- вот возьмет он флейту, сядет к пюпитру и разыграет арию моцартовского 'Дон Жуана' или из 'Волшебной флейты' или продекламирует отрывок из Расина, а не то, пожалуй, под шумок, с самым добродушным видом, расскажет вам нечто во вкусе Лакло и Кребилльона-сына.

Почтенный pere Вильмен считался в Петербурге лицом временно приезжим. У него был какой-то ничтожный официальный предлог, который именно и послужил ему причиной приезда в Россию; но некоторые лица петербургского католического духовенства не совсем-то его долюбливали и особенного благорасположения сему патеру не выказывали, ибо, помимо официальной его причины, провидели иную, постороннюю цель его пребывания в Петербурге. Они подозревали в добродетельном pere Вильмене тайного иезуитского агента.

Лица эти основали свои соображения частью и на том еще обстоятельстве, что pere Вильмен явился в Россию не один, а со своим слугой, который часто показывался вместе с ним там, где, по всем житейским соображениям, в слуге не было ни малейшей надобности: он сопровождал его и в церковь, и в консисторию, и в коллегию - словом, почти повсюду, куда официально показывался pere Вильмен. Даже и в неофициальных посещениях некоторых светских гостиных этот слуга каждый раз старался втереться в