- То есть как же это, однако? - в недоумении откинулся Карозич на спинку стула.

- А так-с, что эта самая генеральша - особа весьма многосторонняя, и связи у нее почище наших с вами. Генеральша сия - изволите ли видеть, пояснил Ковров, медленно прожевывая кусок и в то же время не переставая наблюдать своего собрата, - генеральша сия есть в некотором роде меч, и меч не простой, а обоюдоострый, и чего для нас с вами невозможно сотворить, то она созидает весьма легко и удобно.

- Но у меня ведь не одна генеральша, - защищался Карозич, - у меня есть много и других - людей порядочного общества и людей состоятельных, с которыми я был знаком за границей, а ведь это, согласитесь, поле довольно широкое.

- Да, но все это общество столько же ваше, сколько и мое, - возразил Ковров, - вам еще нужно вступать в него здесь, в Петербурге, тогда как я уже давным-давно член этого общества, живу в нем и действую. Как видите, шансы немножко неравны. И, наконец, я - человек открытый и, как порядочный человек, буду с вами откровенен: я вам буду вредить в этом обществе, да и во всяком, где бы вы ни показались.

- Это, однако, почему же? - полухмуро, полуулыбаясь спросил Карозич.

- Потому, - объяснил Ковров, - что вы - сила, вы - такая же сила, как и я; вы так же умны и почти так же опытны, как и я. Порознь мы будем только мешать и портить друг другу; вместе - мы можем обделывать великолепные дела. Не спорю, вы в свою очередь также можете мне нагадить и подстроить невкусную каверзу, но пока - большинство шансов на моей стороне: вы одни, одни, не забудьте! а у меня - целая партия... Если, впрочем, вы приехали сюда с целью сделаться мирным гражданином, забыть свое прошлое, то помогай вам господи! прибавил он, дружески взяв Карозича за руку. - Я вам мешать и смущать вас не стану; если же нет, то выбирайте сейчас между враждой и дружбой. Кем мне прикажете считать вас?

Карозич с минуту нахмурился, провел по лицу ладонью и, наконец, решительно сказал ему:

- Другом!

- Оно гораздо удобнее для обоих. Теория ассоциации, значит, торжествует! Браво! Я радуюсь столько же за идею, сколько за вас самих, говорил Ковров. - Поверьте, милый Карозич, нам выгоднее быть друзьями; положим, - продолжал он, - в то время, как вы только выступали на поприще, я уже был капитаном, но... время и люди уравняли нашу опытность, недаром же я и тогда еще предрек, что вы далеко пойдете. Но, знаете ли, хотя вы в тысячу раз сдержаннее, уклончивее, сосредоточеннее меня, - я, черт возьми, слишком открыт! - но это, мой милый, отнюдь не помешает мне очень тонко понимать вас и видеть насквозь ваша внутренняя: видите ли, как я бесцеремонно и простовато откровенен с вами?

- То есть вы мне даете этим понять, что надо мной и моими поступками будет контроль? - серьезно спросил Карозич.

- Да, мой друг, маленький тайный контроль, вы не ошиблись! И это, поверьте, нелишнее с такою силою, как вы!

- Значит, вы мне не доверяете? - сухо, оскорбленным тоном спросил Карозич.

- Нисколько, равно как и вы мне, надеюсь, - очень просто и равнодушно ответил Ковров.

- Но ведь я над вами контроля не утверждаю?!

- Потому что не имеете возможности; а будь у вас средства да надежная партия - тогда, позвольте мне в том уверить вас, непременно бы учредили и даже постарались бы меня, как лишнего человека, что называется, подвести под амбу.

Ковров при этом сделал весьма выразительный жест столовым ножом.

'Амба!'... При слове 'амба' в памяти Карозича мелькнуло как будто что-то знакомое, но далекое, когда-то и где-то им слышанное и давно позабытое. Однако из выразительного жеста ножом он понял, что такое означает 'подвести под амбу', и личные мускулы его слегка передернуло.

- Успокойтесь, с вами этого не случится, если вы не шпион, - утешил его Ковров. - А шпионом вам быть здесь, кажись, несколько мудрено, если принять в соображение ваше прошлое и вашу заграничную жизнь. Да, наконец, оно и менее выгодно... Вы сколько раз меняли свое имя и паспорт? - неожиданно прибавил он. - Раза три было ведь.

- Что же из этого? - недовольным тоном возразил Карозич.

- Я ни разу! Я как был, так и есть отставной поручик Черноярского полка Сергей Антонов сын Ковров. Ergo: я ловчее вас, и однако вот предлагаю вам, как благородный человек, дружбу, равное значение и равную долю в барыше и в несчастии.

- Хороша дружба, - иронически заметил Карозич.

- Coute que coute, mon cher*. Товар лицом продаю, - пожав плечами, согласился Сергей Антонович. - Со временем, когда мы нашими общими аферами запутаемся с вами в один неразрывный гордиев узел, эта дружба может перейти в дружбу Кастора и Поллукса - истинную, настоящую, если который-нибудь из нас не захочет сделаться Александром Македонским. А теперь, для доброго начала, мы с вами задушим одного младенца неповинного.

______________

* Стоит столько, сколько стоит, дорогой! (фр.)

- Младенца? - выпучил глаза Карозич.

- Да, задушим младенца в честь нашей дружбы и союза! - подтвердил Ковров. - Это на моем собственном argot значит распить бутылку шампанского. Хоть я этого брандахлысту и никогда не употребляю, но на сей раз готов сделать исключение.

- Итак, договор решен и подписан! - пять минут спустя заключил Сергей Антонович, чокаясь с Карозичем стаканами. - Мы с вами старые друзья, а старый друг и по пословице - лучше новых двух выходит!

III

ПРОМЕЖУТОК

Читатель до сих пор остается в полной неизвестности относительно судьбы некоторых лиц, брошенных автором двадцать лет тому назад, кто на судне контрабандиста среди Ботнического залива, кто - среди приготовлений к отъезду за границу, кто - так себе, позабытым в толкотне и суетне Петербурга. Что, например, сталось с беглянкою Наташей и ее спутником Казимиром Бодлевским? Что поделывала во все это время почтенная чета Шадурских? Что, наконец, остальные? Об остальных еще речь впереди, судьбу их читатель узнает в надлежащем месте: о Шадурских же с Бодлевским и Наташей мы намерены поведать вкратце сию же минуту, для чего собственно и начали эту главу.

Судно перерезывало Ботнический залив по направлению к шведскому берегу. Поздно вечером прокралось оно на стокгольмский рейд, и отважный финн в легком челноке, лавируя в тени между крутыми смолеными боками многочисленных судов, - дело было для него привычное, - причалил со своими пассажирами к берегу в одном укромном местечке, близ одной укромной таверны, куда редко проникала бдительность таможенных надсмотрщиков. Бодлевский, заранее приуготовя надлежащую, весьма скромную сумму для расплаты за провоз, очень жалостливо стал уверять финна, посредством пояснительных жестов, мин и русских слов, насколько тот мог понимать их, что он весьма бедный человек и даже не имеет возможности заплатить вполне условленные деньги. Недочет был невелик, всего каких-нибудь два рубля, и добродушный финн оказал ему великодушие: хлопнув его по плечу, назвал добрым камрадом и сказал, что с бедным человеком спорить не станет и услугу оказать всегда готов. Он даже приютил его с Наташей на ночлег в укромной таверне, под своим покровительством. Финн был в самом деле очень честным контрабандистом. На другое утро, окончательно простившись со своим поднадутым перевозчиком, наша чета направилась в дом английского консула и выпросила себе аудиенцию. Здесь уже главным деятелем явилась Наташа.

- Мой муж - поляк, - говорила красавица, сидя против консула в его кабинете, - я же сама по отцу - русская, по матери - англичанка. Мой муж замешан в политических делах; ему предстояла Сибирь, но нам случайно удалось бежать в то самое время, когда явились его арестовать. Теперь мы политические беглецы и отдаемся правительству и защите английских законов. Будьте человеколюбивы, приютите нас и отправьте в Англию!

Обман, посредством хитро сплетенных и очень правдиво рассказанных подробностей дела, удался как нельзя лучше - и через два-три дня первое же попутное судно под английским флагом увозило в Лондон совершенно счастливых путников.

Бодлевский уничтожил и свой собственный паспорт и вид вдовы коллежского асессора Марии Солонцовой, который был нужен Наташе только на всякий случай, пока она находилась в пределах России. В Англии гораздо удобнее казалось им назваться новыми именами. Но, в новом положении, и с этими новыми именами явилось одно большое неудобство: решительно нельзя было пустить в ход своих капиталов, не