пирогов, продающихся на лотках под тряпицею. Тут все народ, заботящийся о черствых повседневных нуждах, о работишке да куске насущного хлеба.

На всем пространстве этих двух улиц, от Толкучки до Глазова, вы встретите отчасти странные личности, то в чуйках, то в холуйских пальтишках, то отставных солдат с ворохом разного старого платья, перекинутого на руку. Эти странные личности, с пытливым, бойким и нагло-беспокойным, как бы вечно ищущим, взглядом, называются 'маклаками' или 'барышниками-перекупщиками'. Место действия их не один Чернышев и Разъезжая, - Щербаков переулок, двор мещанской гильдии, Садовая, лестницы средней и низшей руки трактиров и площадки театров во время спектаклей служат им постоянно ареною деятельности. На театральных площадках, где несколько маклаков стараются перебить друг другу товар, дело иногда доходит до такой запальчивости, что они, подхватывая выносимую им добычу, вырывают ее друг у друга из рук, ломают часы и театральные трубки и рвут платки пополам. Дело зачастую доходит до драки, а в накладе остается все-таки мазурик, у которого вырвали и перепортили добытую им вещь. Маклаки постоянно находятся в тесных и непосредственных сношениях с тем теплым людом, к которому принадлежал Юзич, и эксплуатируют этот люд самым бесчеловечным образом. У тех и у других очень много общего, и, между прочим, этот взгляд, по которому вы очень легко можете признать маклака и мазурика. Таковой характер взгляда вырабатывается жизнью и промыслом, которые ежечасно подвержены стольким превратностям всяческих случайностей.

Если вы - прохожий и несете что-нибудь в руках, маклак тотчас же оглядит вас своим пытливым взглядом - нет ли чего 'подходящего', и тихо, но внятно спросит: 'Продаете, что ль?'

Если идет приезжий мужичонко, купивший для себя на Толкучке порты, маклак непременно предложит ему сменяться. Мужичонко часто не прочь от такого рода операции. Маклак берет его порты, разглядывает их на свет и так и эдак, выворачивает наизнанку, растягивает материю, трет ее и щупает между пальцами. Это называется 'крепость ошмалашить'. А мужичонко все время с пытливым недоумением тупо смотрит на все эти проделки, после которых маклак, в озабоченном раздумье, перебрасывая совсем новенькие, крепкие и хорошие порты с ладони на ладонь, словно бы измеривая вес их, с страдательной рожею цмокает языком и цедит сквозь зубы:

- Эх!.. жаль, паря!

- Чего жаль? - тупо вопрошает, с испуганным лицом, ничего не понимающий мужичонко.

- 'Чего!..' Известно, чего, - тебя жаль! Что дал за порты?

- Сорок копеек на серебро выходит...

- Сорок на серебро?.. Ну, брат, дрянь твое дело! Надули, совсем надули! Экий народ шельмовский в Питере живет!.. Вот, гляди сам - пестрядь-то как есть гнилье выходит.

- Да где же гнилье?

- 'Где!..' все-то тебе где!.. Значит, я чувствую, - под пальцами некрепко шуршит - вот те гнилье-то где!

- Эко горе какое! - грустно-досадливо произносит мужичонко, совсем уверовавший в силу приведенного аргумента и ударив руками об полы зипунишка.

- Что за горе! Горю, милый человек, помочь можно, - утешает маклак, успевший своими ловкими приемами сразу огорошить простоватого мужичонку. Давай, что ли, меняться! Вот тебе порты, так уж порты! как есть в самом разе настоящее дело! Одно слово - красота!.. Пощупай-ко?

- Да что... я ведь не тово... - возражает мужичонко.

- Нет, ты, брат, пощупай! ты разницу, значит, почувствуй, - потому: я на чистоту, из одной только жалости, выходит.

Мужичонко щупает, ровно ничего не понимая.

- Ну, видишь сам теперь! Мозги, чай, есть в голове! - спешит убедить его перекупщик. - Давай, что ли, порты, да в придачу двугривенник менового и дело с концом! По рукам, что ли! - заключает он, ловя мужичонкину руку и норовя хлопнуть по ней ладонью.

- Да как же это?.. еще двугривенник?

- Вот-те Христос - свою цену беру! с места не сойти! лопни глаза мои!.. Я ведь с тобой по-божескому - поди, чай, ведь тоже хрещеные, и хрест, значит, носим - занапрасну божиться не стану. А беру свою цену из жалости, значит, потому: шельмы - хорошего человека надули! Да и порты же, прах их дери! лихие порты ведь! - износу не будет!

Мужичонко раскошеливается и лезет за двугривенным. Маклак пронзительно устремляет взор свой в глубину его замшевой мошонки, и чуть заметит там относительное обилие бабок* - как оно там, значит, финалы** шуршат, либо цари-колесики*** мало-мальски вертятся, позвякивают - тотчас же дружески хлопает он мужичонку по плечу и говорит ему необыкновенно мягко и задушевно:

______________

* Деньги (жарг.).

** Ассигнации (жарг.).

*** Серебряный рубль, серебряные деньги (жарг.).

- Милый человек! Что мне от тебя деньги брать!.. Я, значит, по душе... Лучше пойдем-ка вот - раздавим косушечку помалости, али пивка пару слакаем. Чем мне деньги с тебя в придачу брать, так мы лучше, наместо того, магарыч разопьем. Идет, что ли?

- Ладно, - соглашается мужичонко, который от косушки никогда не прочь, а сам думает себе: 'Экого человека честного да хорошего господь-то послал мне, - совсем бы пропащее дело, кабы не он выручил'.

И ведет маклак мужичонку так-таки прямо в 'Ерши'. С буфетчиком у них давно уже печки-лавочки - дело зарученое - свои люди - только глазом мигнет, так у того уж и смекалка соответствует: несет он им графин, мужичонку почтенным величает и речь свою с ним 'на вы, по чистоте столичной, по политике держит'. Мужичонко с нескольких стаканчиков, гляди, раскочевряжится, видя такое почтение от питерских к своей сиволапой особе. Напоит его маклак до забвения, заведет его с половым в квартиру* и облупит там дочиста, даже и порты в обратную придачу возьмет, да потом и вытолкают мужичонку на вольный воздух прохлаждаться; а сами примутся меж тем 'слам растырбанивать', то есть делить на законные доли благоприобретенную добычу.

______________

* Одна комната (жарг.).

К такому-то милому месту направлялся Казимир Бодлевский.

* * *

Дойдя до Пяти Углов, он остановился в раздумье, окинув глазами окрестную местность, и, к счастью, увидел будочника, который, опершись на алебарду, сонливо позевывал, прислонясь к стене спиною, поодаль от размалеванной черными и белыми полосами будки. Сей градской страж представился теперь Бодлевскому чем-то вроде путеводного столпа в пустыне, и потому он прямо направился к нему с вопросом:

- А где тут заведение 'Ерши'?

Будочник недоверчиво и с проницательной подозрительностью посмотрел на Бодлевского.

- Какое заведение? - неторопливо переспросил он.

- 'Ерши'.

- 'Ерши'? Нет такого! - недоверчиво ответил он Бодлевскому, продолжая вглядываться в него своими сонными глазами и как бы соображая: 'Какого, мол, полета может быть эта птица?'

- Да как же это нет? - с беспокойством заговорил Бодлевский, которого стал покидать светлый луч надежды. - Как же, братец мой, нет, когда мне за верное сказали, что есть?

- А кто сказал-то? - отнесся к нему недоверчивый страж.

- Приятель один сказал...

Будочник ухмыльнулся, и хотя все еще не совсем-то доверчиво, но переменил свой официальный тон на более фамильярный и бесцеремонный.

- А зачем те 'Ерши'-то? - спросил он.

- Надо... по своему делу... Приятеля там сыскать надо...

- Ишь ты!.. приятеля... - продолжал страж все с тою же ухмыляющейся харей, но уже без оттенка сомнения и недоверчивости.

- Ну, так что же, служивый? скажи, брат, пожалуйста! Мне некогда...

- Ишь ты, какой скороспелый... А ты дай на уху, так скажу, где ерши водятся.