как и его брат, постоянно ощущал заботу и внимание друзей. Теолог Георг Шульце, занимавшийся исследованиями диалекта Гарца, писал: «Тот факт, что у меня нет ничего, чем я мог бы помочь Вам, меня весьма огорчает. То, что в Ганноверском королевстве не организуются сборы пожертвований для Вас, не воспринимайте как выражение равнодушия. Тюрьма не самое приятное место пребывания, а монарх всегда прав, так как он это всегда может доказать с помощью штыков». Речь шла, конечно же, о ганноверском короле.
Был и такой случай. Восьмилетний Рудольф Гримм, сын Вильгельма, учился у реформистского кантора в Геттингене. Такие учителя целиком зависели от платы за обучение своих воспитанников. И вот когда маленький Рудольф принес положенные талеры, посланные родителями, кантор сам пришел к профессору и заявил, что в такой ситуации он не может принять деньги. Дортхен Гримм протянула ему руку и сказала: «Господин кантор, как все же приятно, что Вы верны нам». — «Госпожа, я останусь верен Вам до самой смерти!» — ответил кантор. И это не были красивые слова. Это были слова признательности профессорам, которые свой долг поставили выше своего благополучия.
Проходили недели, а Вильгельму по-прежнему было неясно, что же он будет делать дальше. И только доброе участие знакомых и незнакомых друзей вселяло уверенность и надежду. Не в каком-то одном городе, не на какой-то одной земле — порыв активного одобрения и поддержки прошел по всем немецким землям.
Шли первые месяцы 1838 года. Воодушевленный общественным мнением, Вильгельм Гримм писал: «Это время кажется мне самым счастливым в моей жизни, поскольку я в такой мере познал любовь и верность, о которой я и не думал; это сохранится в моем сердце до последнего дыхания. В такие моменты только и обнаруживаются истинные убеждения, и все хорошее, что я познал, значительно превосходит то, что могло бы меня ожесточить».
Романтически настроенный Вильгельм тяжело переживал последствия столкновения с грубой политической действительностью. Как же можно вот так, вдруг, думал он, выбросить его вместе с семьей на улицу только из-за того, что он возразил человеку, нарушившему закон!
Надо сказать, Якоба в меньшей степени удивляли подобные выходки властителей. Ведь еще раньше, когда он служил секретарем гессенской миссии в Париже и Вене, ему не раз приходилось наблюдать хитрую и коварную закулисную игру прожженных политиканов. И вот Якобу захотелось описать все пережитое, как бы освободиться от этого груза и начать поиск пути в будущее. Так возник документальный рассказ «О моем увольнении», написанный им в течение нескольких дней, в котором он точно и достоверно описал все происшедшее. Этому письменному свидетельству он предпослал выражение из «Песни о Нибелунгах»: «War sint die Eide komen?» — «Что же стало с клятвой?»
Якоб подчеркивал, что с б
Здесь стоит привести несколько фраз из рассказа о его увольнении, поскольку они проливают свет на Якоба как на человека, не только великолепно владеющего словом, но и одаренного развитым чувством долга и справедливости. Он писал: «Удар молнии, поразивший мое тихое жилище, волнует сердца многих. Что это — простое человеческое сострадание, или же этот удар, распространяясь все дальше и дальше, породил у многих людей ощущение опасности для их собственного существования? Не акт справедливости, а насилие вынудило меня оставить страну, куда я был приглашен и где я провел восемь лет, преданно и честно неся службу... Мир полон людей, мыслящих справедливо и обучающих справедливости других, но, как только приходит время действовать, они оказываются в плену сомнений и малодушия и отступают. Их сомнения походят на сорняки, пробивающиеся на улице сквозь мостовую; кто-то их вырывает, но проходит немного времени, и они вновь покрывают целые участки... Что же это за событие, которое добирается до моего уединенного жилища, врывается в него и выбрасывает меня на улицу? Вся причина кроется в том, что я не желал нарушать обязательства, наложенного на меня страной, которая меня пригласила и приняла; когда меня коснулось властное требование совершить то, что невозможно совершить, не нарушив присяги, я, не задумываясь, последовал голосу своей совести. То, что ранее не занимало ни моего сердца, ни помыслов, вдруг захватило меня и потянуло за собой с силой непреложной необходимости. Как спокойно гуляющий человек вдруг спешит к дерущимся, когда раздается крик о помощи, так и я вижу себя вовлеченным в общественное дело, от которого и я не могу отступить ни на шаг».
Свой рассказ Якоб закончил таким признанием: «И вот теперь мои мысли и поступки открылись всему миру. Я не взвешиваю, пойдет ли этот рассказ мне на пользу, или повредит; если эти страницы дойдут до нового поколения, то пусть оно читает то, что написано моим давно остановившимся сердцем. Но пока я дышу, я буду радоваться всему, что я сделал, и мне будет большим утешением, если какие-то из моих работ переживут меня — они от этого ничего не потеряют, а только выиграют».
Якобу не хотелось прятать в ящике письменного стола эту историю своего увольнения и изгнания. Общественность должна узнать его исповедь. Ему не нужно аплодисментов публики, он лишь «откровенно и без всякой фальши» хотел объяснить свое собственное поведение и считал, что оно будет иметь значение не только для истории университетов, но и для истории вообще. Вскоре Якоб столкнулся и с другими трудностями: напечатать в каком-нибудь немецком государстве его рукопись, в которой он не пожелал изменить ни одного слова, было почти невозможно.
К тому времени и другие уволенные геттингенские профессора: Дальман, Альбрехт, Эвальд — тоже решили письменно изложить свою позицию. Статью Дальмана «К нашему взаимопониманию» саксонский цензор, не решившись сказать «да», передал на рассмотрение цензурной коллегии. Оттуда все бумаги поступали в министерство внутренних дел, а затем в министерство по общим вопросам. Ссылка делалась на так называемое решение союза немецких государств, согласно которому «рукописи, оскорбляющие конституцию или администрацию какого-либо немецкого государства, не подлежат публикации». «Цензура задаст нам хлопот», — жаловался Якоб. Дальману рукопись Якоба очень понравилась, и он, хотя и сомневался в успехе этого предприятия, все же решил представить ее саксонской цензуре, но вскоре вынужден был сообщить своему коллеге: «Дорогой друг, из приложения Вы увидите, как плохо обошлась цензура с Вашей рукописью; я только что взял ее обратно. Как печально, что столь слабым умам и жалким характерам дана власть решать в подобных делах!»
А может быть, попробовать опубликовать рукопись в другом немецком государстве, хотя бы в Вюртемберге? Может быть, там окажутся не такие строгие цензоры? В конце концов рукопись напечатали в Швейцарии, в Базеле. Она вышла в свет в 1838 году. Якоб и его друзья рассчитывали, что хотя бы несколько экземпляров этой тоненькой книжечки попадет в Южную Германию, а оттуда на север. Позднее она действительно появилась в Лейпциге, Гамбурге, Франкфурте и в других городах.
В Геттингене власти потребовали сначала от покупателей сдать все экземпляры, но потом разрешили все же оставить при условии, если они сделают специальное заявление, удостоверенное подписью. Таким способом они хотели выявить возможных «врагов государства». Кто же решится на подобный шаг?
После пережитого братьям хотелось отдохнуть, отвлечься от этих событий. И вот летом 1838 года Якоб отправился во Францию, по пути навестив чету Дальманов, отдыхавшую в это время на курорте Бад Киссинген. Побывал в старых франконских городах — Вюрцбурге, Бамберге, Эрлангене, Нюрнберге и Фюрте. Он ехал в почтовой карете, и его взгляд радовали долины рек, леса, луга — все это успокаивало, вселяло бодрость и силу. В его душу постепенно входили мир и покой. Встречаясь с друзьями, учеными, он повсюду ощущал проявления дружеских чувств. Во время путешествия изучал франконскую архитектуру, посетил могилу Альбрехта Дюрера. Ведь еще во время первой поездки в Париж, в 1805 году, он заявил, что очень любит нюрнбергского художника. Здесь, в Нюрнберге, путешественника ожидало нечто совершенно новое: железная дорога Нюрнберг — Фюрт, пущенная незадолго до этого, в 1835 году. И Якоб, конечно же, воспользовался этим величайшим изобретением эпохи. В июне 1838 года он писал брату Вильгельму: «После обеда я был на железной дороге, ведущей в Фюрт, куда можно доехать за десять-двенадцать минут. Новый цветущий город, весьма резко отличающийся от старинного Нюрнберга. Он во всем выигрывает. Я устал и в ожидании обратного парового экипажа отдыхал в течение четверти часа в березовой роще около Фюрта. На
