Наверное, впервые под сводами баптистской церкви зазвучали слова озорной песенки: «Беги за мной, гонись за мной — все это будет зря! Я человечек непростой, я — Пряник-из-имбиря!»

Подхлестнув свою поэтическую музу, Йенс запел:

— Взорву я ваши города, дороги размолочу, и диких яблок съем тогда сколько захочу!

Он понимал, что не создал шедевра, но хор в ответ грянул:

— Беги заемной, гонись за мной — все это будет зря! Я человечек непростой, я — Пряник-из-имбиря! Когда все наконец замолчали, Сэл сказала:

— Надеюсь, старая карга, что приносит нам еду, прилепилась ухом к двери и слушает. Она-то явно думает, что веселиться, особенно в церкви, грешно.

— Если бы ее мнение что-нибудь значило для ящеров, они бы расстреляли нас за такие штучки, — кивнул Морт. Сэл ухмыльнулась;

— Во-первых, ящеры обращают на ее мнение не больше внимания, чем мы. А во-вторых, она ничегошеньки не знает, что на самом деле здесь творится.

— Развлекаемся сами, как умеем, — согласился Алоизий. — Нам ведь никто не станет устраивать увеселений. Пока я не лишился своего приемника, то даже не думал, насколько он мне дорог.

— Точно, это уж факт, — одновременно сказали несколько человек, словно повторяли «аминь» вслед за священником.

Короткий зимний день догорел. В окна проникала темнота и как будто огромной лужей разливалась по церкви. Родни подошел к принесенной суровой женщиной коробке.

— Черт бы ее побрал! — громко выругался он. — Мы-то ждали, что она принесет нам свечей.

— Обойдемся, — сказала Мэри. — Жаловаться без толку. Пока есть уголь для печки, жить можно.

— А если его вдруг не станет, — отозвался Алоизий, — мы промерзнем как следует, чтобы не вонять, когда ящеры явятся сюда хоронить нас.

Естественно, что после такой «ободряющей» мысли разговор прекратился. Завернувшись поплотнее в свое пальто, Ларсен сидел и думал, каким важным открытием был огонь, поскольку он не только согревал пещеры неандертальцев, но заодно и освещал их. Человек с факелом мог безбоязненно выйти ночью, зная, что пламя высветит любую притаившуюся опасность. А электричество вообще уничтожило ночь. Но, оказывается, древние страхи не умерли, а просто спали, готовые пробудиться, как только не станет драгоценного света.

Йенс покачал головой. Лучшим способом, какой он мог придумать для сражения с ужасами ночи, было просто проспать их. Именно так и поступали все дневные животные — устраивались поудобнее и затихали, чтобы никакие беды их не нашли. Йенс растянулся на жесткой скамье. Это оказалось нелегко. Вдоволь навертевшись, надергавшись, наизгибавшись и чуть не грохнувшись на пол, он наконец сумел заснуть.

Когда Йенс проснулся, то не сразу вспомнил, где находится, и едва не упал снова. Он взглянул на часы. Светящийся циферблат показывал половину второго.

В церкви было совсем темно. Но не совсем тихо. Йенсу понадобилось несколько секунд, чтобы распознать звуки, долетающие с одной из задних скамеек. Поняв, что там происходит, Йенс удивился, почему его уши не вспыхнули ярче циферблата. Как люди могут творить подобное в церкви?

Ему захотелось встать и увидеть, кто же это занимается любовью, но, приподнявшись на локте, он оставил эту мысль. Во-первых, было слишком темно, чтобы кого-либо разглядеть. А потом, его ли это дело? Первоначальный шок Йенса прорвался из глубин его лютеранского воспитания, когда ребенком он жил на Среднем Западе. Но когда он немного поразмыслил над происходящим, ход его мыслей изменился. Кто знает, сколько времени этих людей держат здесь взаперти? Так куда, спрашивается, им идти, если они захотели заняться любовью? Йенс снова лег.

Но сон не возвращался. Приглушенные вздохи, стоны и нежные слова, а также легкое поскрипывание скамьи — эти звуки вряд ли помешали бы ему уснуть. Они и не мешали, вернее, не мешали сами по себе. Однако, слушая их, Йенс с болью осознавал, как же давно он не спал с Барбарой.

Во время своего хаотичного странствия по восточной части Соединенных Штатов он даже не смотрел на других женщин. «Крутить велосипедные педали помногу часов в день — это отключает все физические потребности», — невесело констатировал Йенс. К тому же было холодно. Но шепни ему Сэл или одна из здешних женщин постарше некое приглашение, он бы без колебаний спустил брюки.

Потом Йенс подумал: «А как решает эти вопросы Барбара?» Он ведь отсутствует давно, намного дольше, чем предполагал, когда садился в кабину своего бедного покойного «плимута». Она может решить, что он погиб. (Возможно, она сама могла погибнуть, но разум Йенса отказывался признавать такую возможность.)

Йенс никогда не представлял себе, что ему придется беспокоиться насчет того, остается ли его жена верной ему. Но выходит, он никогда не представлял и того, что ему придется беспокоиться насчет собственной верности. Глубокая ночь и холодная, жесткая скамья вряд ли были подходящим временем и местом для подобных размышлений. Но не думать об этом Йенс не мог.

И еще очень долго эти мысли не давали ему уснуть.

— Значит, герр Русси, вы больше не желаете выступать для нас по радио? — прошипел Золрааг.

Мойше Русси знал что свойственный ящерам акцент был главной причиной, почему почти каждое слово превращалось в длинное шипение. Но от этого произнесенное губернатором ничуть не становилось менее угрожающим.

— Такова есть мера вашей… как это будет по-немецки?.. благодарности, правильно?

— Да, ваше превосходительство, благодарности, — со вздохом ответил Русси. Мойше знал, что этот день наступит. И вот он наступил. — Ваше превосходительство, любой еврей в Варшаве благодарен вам за то, что Раса спасла нас от немцев. Если бы вы тогда не пришли, возможно, здесь уже не было бы ни одного еврея. И за это я благодарил вас, когда выступал по радио. И могу повторить это снова.

Ящеры показывали Мойше концлагерь в Треблинке. Они показали ему другой лагерь, более внушительный, в Освенциме (немцы называли это место Аушвиц), который начал действовать незадолго до их появления. Оба места были страшнее, чём любой из кошмарных снов Русси. Погромы, злоба, пренебрежение — то были привычные инструменты в антисемитском арсенале. Но фабрики умерщвления… всякий раз, когда Мойше думал об этом, внутри у него все сжималось.

— Если вы благодарны, мы ждем, что вы покажете это полезными для нас способами, — сказал Золрааг.

— Я думал, что являюсь вашим другом, а не вашим рабом, — ответил Русси. — Если вы хотите, чтобы я лишь повторял ваши слова, лучше найдите себе попугая. Должно быть, в Варшаве еще остались один или два.

Неповиновение Мойше выглядело бы гораздо внушительнее, если бы ему не пришлось делать отступление и объяснять Золраагу, что такое попугай. Губернатор не сразу понял, в чем тут суть.

— Это одна из здешних птиц, которая точно передает фразу вашими словами? И такое возможно? — В словах Золраага ощущалось удивление; возможно, на его родине не водилось животных или птиц, которые могут научиться говорить. К тому же сказанное Мойше взбудоражило его. — И вы, тосевиты, слушаете подобных птиц?

Русси подмывало ответить утвердительно: пусть ящеры выглядят посмешищем. Нехотя он решил; что все же нужно сказать правду. Как-никак он в долгу у этих существ, спасших его народ.

— Ваше превосходительство, люди слушают попугаев, но лишь для забавы, и никогда не принимают их всерьез.

— А-а, — мрачно протянул Золрааг.

Манера поведения губернатора была столь же мрачной. В его кабинете было крайне жарко, однако Золрааг все равно сидел в теплой одежде.

— Вы знаете, что нашу студию уже восстановили после разрушений, причиненных ей налетом немцев? — спросил он.

— Да.

Русси также знал, что нападавшие были евреями, а не нацистами. Он еще раз порадовался, что ящеры так и не пронюхали про это.