«Фот шпащибо», – ответили мы, и учительница устроила перекличку. Когда меня назвали, я робко двинул в сторону Фрюштюков. Кеды «Стэн Смит» не желали отрываться от земли, и мне казалось, что я никогда не дойду до своих новых знакомых. Я просто не знал, куда деваться от смущения. Из толпы друзей по переписке меня приветствовала девочка с двумя хорошенькими хвостиками. Это была Анжелика.

Свиноподобный папаша Фрюштюк долго тряс мою руку, приговаривая:«Ach so! Willkommen, Vrederig!» [26] Мамаша Фрюштюк от души сжала меня между свои­ми необъятными грудями.

Мы сфотографировались на память и уселись в ма­шину, разукрашенную на манер новогодней елки, да­же на руле был меховой чехол. В салоне уже сидела бабушка, которая приветствовала меня наудачу, ког­да мы еще подъезжали, – надо же, как угадала.

Мы рванули с места. На поворотах мамаша Фрюш­тюк всей своей массой прижимала меня к дверце. Ан­желика наклонилась ко мне и участливо спросила: «Вще в порядке, Вредериг?»

При этих словах вся семейка страшно развесели­лась. Фрюштюки хором запели: «Вще в порядке, Вре­ дериг? Вще в порядке, Вредериг?» И так до самого Феллингсхаузена…

Дома нас поджидал Гюнтер, самый жирный пес Ев­ропы. Он сразу же приподнял переднюю лапу и стал не слишком приветливо меня обнюхивать, будто я дичь. Он смотрел на меня так, словно желал немедля впиться мне в икру: его смущало разве что присут­ствие свидетелей. Потом Гюнтер ползком припустил вверх по лестнице – бегать при такой массе он не мог в принципе.

Анжелика сообщила, что мне приготовили комнату на втором этаже, а сама стала вместе с матерью раз­бирать покупки. Я поднялся наверх и обнаружил на полу большую желтую лужу. Подлюга Гюнтер в знак приветствия помочился в моей комнате и теперь гор­до стоял посреди нее, всем своим видом показывая, что его поступок – не случайность.

Я закрыл дверь и пинком под зад отправил его голо­вой в лужу. Он стукнулся о книжный шкаф и попы­ тался заскулить.

– Каким же надо быть дерьмом, чтобы так встре­чать гостей, – сказал я ему.

Я вытер пол синтетическим ковром под кожу, а Гюн­тер внимательно смотрел, что я делаю, косясь при этом на выход. В конце концов он выполз за дверь, царапая когтями паркет и оставляя на нем мерзкие следы.

Я открыл чемодан. Там лежали розовые кружевные трусики и лифчики, не мои, честное слово. Все еще не понимая, что происходит, я извлек из чемодана фо­тографию в сердцевидной рамке. На ней была изоб­ ражена мамзель Петаз в желтом купальнике, взасос целующая мсье Крепса.

Мсье Крепc пребывал в таком возбуждении, что красный кончик пиписьки торчал у него из плавок. На заднем фоне виднелась пальма.

Я не знал, куда девать интимные принадлежности учительницы, и спустился вниз посоветоваться со своей приемной семьей. Мамаша Фрюштюк суети­лась на кухне. Я протянул ей лифчик, и она, должно быть, вообразила, что я желаю преподнести ей чисто французский подарочек.

– Ach, danke Vrederig, danke zehr schon [27], – побла­годарила она меня и приложила лифчик к своим ги­гантским сиськам (размер явно не подошел, и ее это расстроило).

К счастью, у меня была с собой фотография, и я ра­зом продемонстрировал ей и училку, и училкины тру­сы. Удивленная мамаша Фрюштюк позвала мужа («Otto! Otto! Komme hier, shnell!» [28]), который смотрел футбол по телевизору ( «Was passiert, Gertrud?» [29]).

Вы не представляете, как потешались Фрюштюки-старшие, передавая друг другу фотографию и по оче­реди тыча пальцем в красный кончик мсье Крепса, только Анжелика скривилась: «Фи, как они протиф­ но фыглядят!» (И я был полностью с нею согласен.)

– Ach Fraulen Betaz und Herr Kreps! Sehr sexuell! [30] – радовались Анжеликины родители.

Я все переживал, как бы мне получить обратно свои вещи, когда раздался звонок и на пороге появились наши герои-любовники с моим чемоданом.

Отто и Гертруда только начали отходить от дикого приступа смеха, но при виде этой сладкой парочки с ними случилась настоящая истерика. Мне, однако, показалось, что влюбленные не разделяли их веселья.

Все закончилось мирно, совместным распитием шнапса с чесночными чипсами. Только мсье Крепc мне совершенно не понравился: он очень много гово­рил, никому не давая и слова вставить, и даже чипсы ел с таким видом, будто умеет это делать лучше других…

Вскоре влюбленные отбыли, а бабушка Фрюштюк поманила меня рукой и предложила присесть рядом с нею на канапе. Она раскрыла словарь и начала ты­кать пальцем в отдельные слова.

Сначала было слово Krieg, то есть война, потом schlecht, то есть нехорошо (тут бабушка скорчила со­ ответствующую гримасу). Потом она извлекла из сумки мятую фотографию жизнерадостного юноши и указала на слово Grosspapa, то есть дедушка (а паль­цем показала на Анжелику), и снова на Grosspapa и еще на слово Tod (что значит смерть). Она повторила слова Krieg и schlecht, а в завершение сказала: «Verstehen?» («Понимаешь?») – и вопросительно на меня посмотрела…

Стемнело.

В автобусе все спали. Дождь убаюкивающе стучал по стеклам. Подруга по переписке легонько склонила голову мне на плечо, а я все не мог заснуть. Я думал о том, как возникают войны. Наверное, все они случаются по недоразумению: например, прос­пект Освобождения решит идти войной на Бисмарк-штрассе, потому что нам не нравятся их вонючие чес­ночные чипсы и бессвязная речь, – тут не помогут ни улыбки, ни словари…

В этот момент по встречной полосе проехал грузо­вик и осветил салон. Я увидел, что мсье Крепc скло­ нился над нашей мамзель Петаз и своей немецкой пя­терней тискает ее под юбкой, а она знай себе покусы­ вает губы, потому что у них большое сексуальное чувство. Рука двигалась проворно – влюбленные не теряли времени даром!

Мы ездили в торговый центр за сувенирами. Я купил пластинку Sex Pistols для братца Жерара, фут­болку с надписью «Ich liebe Frankfurt» для сестренки Наны, статуэтку в шортиках для мамы, а для папы – стаканчик