Вы не нужны мне! Не нужны мне! Не нужны мне! Не нужны...
Я бросилась головой в подушку. Я кусала и грызла крахмальную ткань, и перо летело по спальне вверх и вних, забивая мне легкие, мельтеша перед глазами, набиваясь в волосы.
Я рыдала отчаянно. Я услала и идиота Пандана с его тошнотворными поцелуйчиками, и идиота Линь Чжэня, попытавшегося забросать меня букетами и конфетами – все его конфеты и шоколадки я размазала ему по лицу, все! – и идиота Жермона, встававшего передо мной на цыпочки с идиотскими замыслами и задумками на будущее – ведь я понравилась Императору, я получила приглашенье в Пекин, я была обласкана, примечена и отмечена, будь все проклято, будьте вы все прокляты, жирные, богатые, сладкие! Безголосые. Вы завидуете тому, что я пою. Вы-то сами не можете. Я для вас экзотическая птица. Сверните мне шею. Ну. Кто из вас похрабрей. И птичка уже ничего не споет никогда. И вы успокоитесь. И все будут жить припеваючи – сами, как могут и умеют.
Они убрались, шурша, как крысы. Спальня была вся завалена цветами. Я рыдала страшно – так я никогда еще не рыдала. Я думала, что не смогу так рыдать. Слезы мои кончились давно. Еще тогда, когда Сандро лежал в гробе с изуродованным от паденья в пропасть, белым лицом, – я смыла с его лица всю кровь, я загримировала его белым клоунским гримом, как он и любил, подпудрила везде, где были кровоподтеки и ссадины, зашила иглой, суровой ниткой раны, – и я сперва вырыдала из души все, что скопилось в ней за долгие страшные годы, выплакала, выкричала, и слезы текли прямо на загримированное белое, печальное лицо Сандро, вечного Лунного Пьеро, – и все со страхом глядели на меня, ждали, когда же слезы кончатся, – и вот они кончились, и больше уж ничего не осталось.
А тут! Будьте вы прокляты! Вы! Я допускаю вас к себе лишь оттого, что боюсь сойти с ума от одиночества. Я не ваша. Напрасно вы думаете, что я одной крови с вами. Если мне понадобится, я завтра же пущу все свои деньги по ветру. По сухой шан-хайской поземке. И этот дом, похожий на дворец. И эти мерзкие наряды. И эти корзины фруктов и коробки приторных, липких конфет, цвета лошадиного дерьма. Я все развею прахом! Все сожгу! Во имя...
Василий. Василий. Имя твое. Имя твое.
Сандро, ну ты помоги мне, что ли! Ты... приди!
Мороз пошел у меня по коже, все волоски встали дыбом от звериного темного страха. Зачем ты играешь с тайными силами, девка?! Тебе легче не станет. Это воронка, и она затянет тебя. Перекрестись! Нету сил. Рука завязла на полдороге ко лбу. Ты же давно не носишь крестик, Лесико. Он мешает твоим алмазам, жемчугам дрянным, ну, ты его и сдернула. А зря. От Бога не отрекайся. Кто теперь поможет тебе?! У тебя есть все, и у тебя нет ничего. Сандро! Спой мне!..
Из тьмы спальни выступил призрак. Белый балахон, белые рукава мотаются до пят. Высокий белый треугольный колпак с нелепым помпоном. Пьеро, поющий скорбную песнь под Луной. Мальвина, Мальвина, ушла ты в чужие края, а я на чужбине, душа изнывает моя. Мальвина, зачем отдалась ты другому в ночи. Я свечку задую. Я плащ поцелую. Молчи.
Нежный белый призрак ближе подошел к ней, беззвучно. Губы его были плотно сжаты. Плачущий, тонко рыдающий голос доносился ниоткуда, сразу из всех углов спальни. Изломанные руки; вывернутые коленями внутрь, худые, как сосновые корни, ноги. Он скинул туфлю с пушистым помпоном, она отлетела в дальний угол. Я вжалась головой в подушку. Он подходил ближе. Не трогай меня, Лунный Пьеро, я боюсь тебя. Не бойся меня, прелестная девочка, Мальвина, я твой навек, навсегда. Зачем отдалась ты другому?! Зачем не любила меня?! Зачем подалась ты из дому навстречу безумью огня?!.. Руки с когтями-крючьями, накрашенными ярко-красным лаком, протянулись к ней. Черные ямы глаз, вырытых гробовой лопатой, ширились на магниево-белом, недвижном лице. Какое глухое страданье в себе я носить обречен. Не бойся, родное созданье, – любовью навек облечен. Спой песенку вместе со мною – и я успокоюсь навек. Как бьешься ты, сердце больное!.. Как падаешь, мертвенный снег... снег... снег...
Лунный Пьеро, не плачь. Я плакала вместе с ним. Он вдруг дернулся вбок, взбросил руку, и длинный рукав отлетел, мазнув меня лютым холодом по щеке. Припал на колено. Прижался к ляжке щекой. Кривая, ятаганом, улыбка изломала его густо накрашенные темно-кровавой помадой губы. Коронный номер твой, Пьеро! Продолжай! Страх бил меня. Я лежала в постели навзничь, с ужасом глядя на мертвеца, а его белые рукава летали, как две большие птицы, по комнате, били наотмашь мебель, разбивали безделушки и склянки, вазы с цветами, и звона я не слышала. Только голос. Он сочился изо всех щелей. Падал на меня отовсюду. Я стану бродячим артистом, я сердца лоскут истреплю, но только тебя я так чисто, так жадно и страстно люблю. О, эти горящие очи!.. Я так их любил целовать... Я все напролет твои ночи под окнами – буду – рыда-а-а-ать...
Я, страшным усильем, подтащила руку ко лбу и сотворила знаменье. Белая фигура дернулась еще раз, застыла. Смерк и голос. Превратился в ледяную сосульку молчанья. Тишина еще отзванивала кроваво, хрустально. На полу светились осколки ваз, графинов, стаканов, чашек. Призрак стал неотвратимо таять. Я хотела усмехнуться – губы мои, холодные и мертвые, не повиновались мне. Я подняла ставшую невесомой, легкой руку и покрестила тот угол спальни, где миг назад корчился и изгалялся Сандро.
Наутро я пошла в православный шан-хайский храм и заказала панихиду и сорокоуст по рабу Божьему Александру. Колючая, сверкающая жесткой белой крупкой поземка обвивала мне ноги, я шла и глядела на носки своих высоких, из тонко выделанной телячьей кожи, модельных сапожек на шнуровке.
Ах, милая! Ты скучаешь по нашей зиме?
Помнишь тех двоих в Вавилонской подворотне? Как обнимались, как сладко боролись они. Какая радость светилась на их румяных лицах. А тебе, кем бы тебе хотелось стать на земле, ну-ка, – ежели б у тебя вдруг были отняты все годы твоих бестолковых страданий и скитаний, все нажитое богатство, все Чужбины, обнимавшие тебя днем и ночью, – все твои приключенья вдруг, разом, были бы отобраны у тебя, и Господь Бог задал бы тебе с небес простой и важный вопрос: кем бы ты хотела стать на этой земле, пока ты здесь живешь?! Единственно хотела. Только не соври!
Как я могу соврать. Я уж и ответ знаю давно.
Я хотела бы стать на улицах Града-Пряника – городской сумасшедшей. Нигде не служить. А лишь Богу служить. Ходить в рубище. В грубой холстине. Ступать по грязи и по снегу, по опилкам и по насту босыми ногами. Поднимать двумя пальцами мешковину свою: гляньте, какая у меня одежа Царская!.. загляденье... Забредала б я на рынок. Захватывала с лотка – в горсть – бруснику, золотую морошку. Подбрасывала в воздух, в искры мороза и Солнца над головой, хватала падающую с небес ягоду ртом: эх, и ловка я, циркачка, жонглерка, на все руки актерка!.. И садилась бы я в яркий синий снег прямо на рынке, и разевала
