тщедушным и слабеньким, но талант заставляет его пробивать лбом стену. А слабый талант тонет. Кстати, может, энергия таланта и держала последние десять лет Высоцкого на плаву... Но откуда в тебе все-таки это стремление к миру театра и кино - тем более, если и желания быть актером не возникало?

Н. Б. И в жизни брата, и в моей - это вроде бы случайность. И он, и я были отобраны на улице. Идя по улице Горького, около дома номер шесть я попал в руки Андрея Кончаловского. Он что-то заметил во мне. Значит, была и закономерность. Бабушка и дедушка мои по отцовской линии были актерами. Играли вначале с такими артистами, как Бестужев, Блюменталь-Тамарина. Замечу, что дедушка и бабушка играли главные роли, а эти две будущие знаменитости замыкали афишную таблицу. У меня от бабушки и дедушки остались их театральные афишки. Они были Бурляевы, но работали под псевдонимом Филипповские. Дедушка был блистательный комик, а бабушка - трагическая актриса.

В. Б. Но, кроме собственного таланта и энергии, у тебя были наставники, прямые учителя, кто и помог тебе стать таким, как есть?

Н. Б. Я не обделен в жизни контактами с теми, кто уже стал историей нашей русской культуры. Могу их считать не только учителями, но и друзьями. Это Андрей Тарковский, безусловно, человек важнейший, первейший в моей судьбе, - человек, повлиявший на мое отношение к кино, к актерской профессии, к вере. Вторым назову классика театра Николая Дмитриевича Мордвинова, столетие которого мы недавно отпраздновали. Причем, если бы я не настоял, эту дату просто бы обошли в Союзе кинематографистов. Но при помощи Никиты Михалкова мы издали книгу дневников Мордвинова и провели в Доме Кино под иконой, так как Мордвинов был верующим человеком, молебен, и отпели его, так как он не был отпет при жизни. По-моему, такого еще ни разу не было в Доме кино.

В. Б. Первым своим учителем ты назвал Андрея Тарковского. Ты знаешь достаточно сложное к нему отношение в патриотических кругах, даже Александр Солженицын резко отозвался, как об антирусском, о кинофильме 'Андрей Рублев'. Так ли это? А с другой стороны, именно этот эстет дружил с Николаем Рубцовым, с Феликсом Кузнецовым, считал себя национальным русским художником. Может быть, неправы его критики? Каково было его отношение к России, к ее истории, к Православию?

Н. Б. Я думаю, ошибаются те люди, которые считают фильм 'Андрей Рублев' антирусским, антиисторическим. Попробуйте найти более русскую новеллу, чем 'Колокол', утверждающую русский дух, талант. Я считаю, что это один из ярчайших русских режиссеров. Именно русских. Андрей еще в те годы, когда это было крайне немодно, при мне лично около двадцати раз говорил в одном широком застолье одно и то же, как будто предчувствуя свой крестный путь: 'Как бы трудно ни было, нужно жить и работать в России'. И это говорил человек, одетый стильно, в модном шарфике, брючки дудочкой, самый элегантный режиссер в Советском Союзе. Когда он был официально отпущен в Италию, он будто предчувствовал, что двери за ним закроются. Он говорил родным: 'Они меня отсюда не выпихнут'. Попав в Италию и приняв решение под давлением окружения и при помощи Госкино, которое не продлило рабочую визу, там остаться, он еще надеялся на возвращение. Андрей здесь был бедным режиссером, у него всегда были огромнейшие долги, - он же делал один фильм четыре-пять лет. Заканчивает фильм, его оценивают по последней категории, он получает постановочные две тысячи рублей. Отдает долг и вновь живет впроголодь. Так вот, он принял решение остаться под давлением близких, тех, кто был с ним тогда в Италии, ибо он еще не доделал свой фильм. Остался там и... начал умирать. Те шесть-семь лет за границей в нем и развивался рак бронхов, а это тоже психогенное заболевание, в основе этой болезни эмоции морального долга. Андрей всегда был человек с обостренным чувством морального долга. И на главные роли всегда выбирал такого же, как он, Анатолия Солоницына, который умер от той же болезни. У них родственные структуры личности. Я все время недоумевал: почему Андрей взял на Рублева Толю Солоницына? Потом мы подружились, но когда я его впервые увидел, не понял: бледный, лысый, невзрачный и в ту пору никому неизвестный. А потом Толя у него играл все главные роли... Более русского и патриотически настроенного режиссера в России я не знаю. Быть может, в поэзии - это Лермонтов, из самых русских патриотов. В кинематографе много патриотов: и Шукшин, и Бондарчук, и Довженко, но один из самых ярких - это Андрей Тарковский. Заметь, что последний фильм 'Жертвоприношение', который он поставил на чужой земле, с западными актерами, с западным оператором, с западным антуражем, - это фильм про русского режиссера.

В. Б. А с Василием Макаровичем Шукшиным тебе довелось общаться? Хотя бы в общих компаниях?

Н. Б. Меня самого удивляет: так много лет работая на одной киностудии, имея общих друзей, мы с ним никогда и нигде не встречались. Когда я делал свой первый дипломный фильм 'Ванька Каин', это новелла из фильма 'Пошехонская старина', - именно в то время умер Шукшин. Ни одну утрату в жизни я так не переживал. Я попробовал дать эпиграф к фильму: 'памяти Шукшина', но я был дипломник, и меня спросили: какое отношение имеет к Щедрину Василий Шукшин? Не позволили. Но я их всех до сих пор очень ценю и помню: и Шукшина, и Тарковского, и Высоцкого, прошедших свой тяжкий крестный путь.

В. Б. Как ты думаешь, Николай, главное в кино ты уже сделал? Или еще впереди? Ты - художник ХХ века? Или хочешь прорваться в ХХI?

Н.Б. В пятьдесят пять лет, Володя, странно говорить, что это начало, учитывая то, что в прошлом много уже было сделано, но у меня ощущение такое, что все самое главное для русской культуры я еще должен сотворить. Хочется думать, что все предыдущее - это только разбег для взлета. И в кино, и в литературе, и в общественной жизни. Свой путь: и художника, и гражданина - я избрал однажды и на всю жизнь. Помню свои первые поэтические строки в семнадцать лет:

Прапрапрапрадедов моих

В крови топили, убивали,

В петле давили,распинали,

На кол сажали, засыпали,

Четвертовали, обрубали

Колесовали, муровали,

Глаза кололи, кости мяли,

Морозили, в грязи топтали,

Деревья надвое их рвали,

Привязывали вслед коня.

Какая участь ждет меня?

Потом было еще такое стихотворение - как говорят, программное:

Где сил, отваги взять

на дальнюю дорогу?

Вступить за правду

и расстаться у порога?

Но поздно думать. Уж шагнул...

В. Б. Мы с тобой, как ты знаешь, сверстники. И я в феврале отметил свои пятьдесят пять лет. И я кое- что сделал, но еще больше задумал и надеюсь исполнить. Первым делом - вскорости издать тоже программную книгу 'Пламенные реакционеры', где постараюсь перевернуть отрицательное впечатление о русском литературном консерватизме, который, на мой взгляд, уже двести лет определяет все вершинные достижения русской литературы. Дал бы Бог здоровья и сил. Но тем не менее, считаю, что, сколько бы ни удалось наработать и сотворить в новом веке, все мои истоки, все идеи и концепции родом из века минувшего. Как и мастера Серебряного века по сути своей лишь подводили итоги Золотого девятнадцатого столетия и продолжалось это чуть ли не до пятидесятых годов. Так и мы с тобой, и все наше поколение будет выплавлять в художественной форме энергию нашего ХХ века. Что достойного создал ты в самом ХХ веке? Чего из сделанного не стыдно? Кинороли, режиссерские работы?

Н. Б. Думаю, что, когда я покину эту жизнь, то останутся в истории нашей культуры крупицы того творческого прорыва, к которому я так или иначе причастен - два фильма Андрея Тарковского: 'Иваново детство' и 'Андрей Рублев', мой фильм 'Лермонтов', который когда-нибудь обязательно будут изучать в школах. А сейчас его уже изучают в творческих киновузах: как он построен, почему он так воздействует на душу? Останется 'Военно-полевой роман' - удивительно добрый фильм. Останется организованный мною международный кинофестиваль славянских и православных фильмов 'Золотой витязь', как попытка исполнения мечты наших предтеч, которые жили в прошлые века надеждой на будущее единение славян. Помнишь, Федор Тютчев говорил:

Опально-мировое племя,

Когда же будешь ты народ?

Когда же упразднится время