генералов, но их не нашел дома. Наконец, прибрел к маршалу Мортье, и его адъютант велел мне идти к коменданту Мило. Там нашел я Виллерса, полицмейстера французского, я его знавал, и он мне через 1/2 часа дал цертификат, в коем было прописано: по указу-де императора, оный комендант повелевает всем французским войскам асе [есору] Сокольскому и его фамилии отдавать должный респек [т] и хранить его собственность. Поутру прибил я к воротам копию цертификата и заложил оные бревном. Бросились опять грабить, но, увидя бумагу, иные проходили мимо, иные жестоко ругали, а неумевшие читать грозили саблею и пистолетом в окошки, от коих я не отходил многие дни. Как скоро, говорил я, осмелится кто ломать ворота, то я имею приказание от ком [енданта] Мило прямо репортовать к дивизионному] ген [ералу] Бауерману (коего я и в глаза не видывал). В пятницу Петров отправился с письмом к Виллерсу (коего я просил, чтобы очистили половину моего дому от постоя, что действительно [было] исполнено через неделю), чтоб дан был и Петрову цертификат. В тот же четверг разломали задние ворота, но и там удалось мне уверить и отогнать. Таким образом жили в великой опасности до 16 числа сент [ября]. Цертификаты везде рвали, коменданта ругали, жены наши по-прежнему под крышкою пребывали. Но мы вообще большой опасности не видали и спокойнее прежнего спали. С 16 на 17 в самую полночь отворили у нас окошко и закричали: 'Вы горите!' Я почти два месяца не раздевался, выбежав, увидел, что, действительно, 4 дома пылают вдруг на той улице, где мы жили. Лошадей не было. Какая-то худая тележонка попалась нам - ну ее починивать и выбираться. Лишь успели вынести, что подле нас было, как вдруг являются беспардонные. Прощай все! Но и тут сам бог удержал их руки от грабительства, и они спрашивали меня, кто зажег. Зажгли сами. В 2 с 1/2 часа притащились опять ко священнику, который, не могши всего перенести, вынесен был мертвый в церкву, лежавши непогребенный 4 или 5 дней. Здесь опять должно было вооружиться новым терпением, сносить новые грубости, но для погребения старика привезен [был] поп из запасного дворца под французским караулом, которому должно было заплатить. А через несколько дней Петров там же выпросил лошадей и караул, с коим мы и перетащились в запасной дворец.

Как мы тут жили, о том перескажу вам словесно после. 7 октября 4 взрывами поднят на воздух и сожжен полевой двор, а с 10 на 11 в 1/4 по полуночи половина цейггауза(79), галлерея с большими колоколами, в двух местах стена и Алексеевская башня изволили приподняться с своего места. От первого взрыва протянул я и ручки, и ножки, а жена моя закудахтала. Уехали неприятели, и мы дней через 5 перебрались в дом свой. Тут является Арефий и умножает наше семейство двумя особами, т. е. Наською и Машкою. Первая пожаловала с шелудями, и в нашей кухне начали жить 9 или 10 особ. К Арсению Алексеевичу почтение у всех оказалось велико, но не у меня. И мы после жесточайшей и самой фабричной брани с Петровым расстались. Он почел меня за беглого рекрута и сильными доводами доказал, что он в тысячу раз достойнее и умнее меня. Все этому аплоудировали, и я, грешный, прожил 5 дней в бане. О, как жестоки чувства в казенной палате! (80)

Благодарю бога, что он послал мне случай иметь понятие о языках. Заговорил всеми глаголами, а то бы, бог весть, что с нами было.

Илларион - Е. Ан.

[Без даты и места] <

...> Известно вам да будет, честнейшая и милостивейшая государыня, в каком мы положении во время ужасной сей бури находились.

Я думаю, вам не безызвестно, что французы и с ними двадесять языков взошли в ц [арствующий] град Москву 1812-го года сентября 2-го дня, что было в понедельник, а в обитель нашу Симоновскую [еще нет], хотя во вторник и в среду в монастырские ворота, восточные и западные, стучались много раз, но еще не ломали их. А в четверг, т. е. 5-е число поутру, во время всенощного бдения, бывшего без звону, ворота западные прорубили и взошли прямо в собор во время великого славословия, стали в западных церковных дверях и стояли до окончания службы. Служили всенощную иеромонах Митрофан и иеродиакон Мельхисидек, а архимандрит Герасим в алтаре стоял, а братья на клиросах пели. По окончании службы варвары царскими дверьми взошли в алтарь, побрали все со св. престола: кресты, евангелие и антиминс(81) в карманы вместо платков, также и жертвенника потир, дискос(82) с прибором [взяли], а другие начали ломать шкафы, сундуки и проч. Некоторые из братии, старички, как-то <...> иеромонах Тихон и иеромонах Митрофан и другие после всенощной, не выходя из церкви, начали читать правило ко святому причащению, остановясь за левым клиросом пред большим распятием Иисуса Христа, хотели за литургией причаститься св. тайн, но бог не допустил. В это время вдруг пошел стук, гром и крик и шум. 'Мы от сего страха,- говорили старцы,- пред крестом пали ниц на помост чугунный, воображая, [что] вот подойдут к нам варвары и отрубят нам всем головы, [и] в тайне сердца своего со слезами молились. Вдруг подходит к нам один варвар и, толкнувши ногой игумена Андрея, говорит: 'Что вы? О чем молитесь? Нас клянете?' Но игумен отвечал: 'Мы о своих грехах молимся, а вас не клянем'. Потом варвар начал с нас сапоги снимать. У иеросхимонаха Ионы сапоги были привязаны ремнями, и он, вставши, развязал, и варвар, севши на скамеечку против Владимирской иконы божьей матери, свои скинул и ему кинул, но тот не надел их. Потом начали нас всех раздевать и обыскивать и, обыскавши, ушли от нас. Мы же, из церкви вышедши на паперть, увидели, что архимандрита истязывают варвары: уставивши в грудь саблю, спрашивают, где добро, и говорят: 'Давай злата, сребра и белья'. Архимандрит говорит: 'Пойдемте ко второму начальнику, все деньги у него' - и отвел их к наместнику. А мы, убежав, скрылись под Сергиевской церковью в тайном месте, куда уже много от страху набежали и мирских. Сидели мы там до вечера, потом я посмотрел на монастырь - не видать никого - я пошел в свою келью. В ней все еще было цело. И в башнях ходил, тут в погребе скрылись архимандрит Герасим, иеромонах Феоктист <...> и прочие. И они меня сперва испугались, потом пошли все в мою келью. Архимандрит попросил есть, я затопил печь и воды в чайнике согрел, а за водой на колодезь сходил. Некоторые варвары видели меня, но ничего мне не сказали, а в Сергиевской церкви, в трапезе братской и кладовой огни горят. И я, пришедши в келью сзади, нашел медку, сухарей - все укрепились сим. Архимандрит Герасим влез на ограду и прочие с ним, а меня послал в Успенский собор посмотреть, что в нем делается. Я хотя и страшился, но не ослушался настоятеля, пошел из кельи опять задом. Подхожу к собору - в нем огни и много варваров бегают с возжженными местными свечами(83). Я с молитвою и с рассуждением, что хотя меня убьют, но я послан на послушание, вошел в собор. Варвары бегают и меня видят. Я взошел в алтарь на престоле ковчег цел. Я взял его под полу и пошел в келью и подле кельи посмотрел,- в ковчеге св. даров и ящика нет. Я ковчег зарыл в грядках и землей засыпал и хотел идти в келью, но услышал топот и лалаканье. Я в грядках скрылся и лежал более двух часов. Потом, услышав из башни голос иеромонаха Феоктиста, я подошел к ним и рассказал архимандриту о соборе и ковчеге и где скрыл [его]. Потом пошли в мою келью [и] начали советоваться, как бы из монастыря уйти по той причине, что штатные(84) француза убили и подле заднего братского флигеля в отход кинули, а после они же начали его из отхода вытаскивать. В это время какой-то французский начальник увидел их и убитого француза, но штатные сказали: 'Не мы убили его, а монахи'.- 'Где же монахи?' Штатные отвечали: 'Все бежали из монастыря'. Ежели бы нас нашли, то всем бы головы отрубили, а если бы сего (убиения француза) не случилось, то все мы хотели [бы] в монастыре сидеть, что бы с нами ни случилось.

Послал о. архимандрит иеромонаха Митрофана узнать о западных воротах, можно ли уйти из монастыря. Иеромонах Митрофан, сходя, сказал, что никак нельзя - ворота бревнами завалены. Потом, немного спустя времени, послал архимандрит двоих иеромонахов, Феоктиста и монаха Амфилохия. Они, пришедши, сказывают: 'Очень можно [уйти]. Одним бревном [ворота] приперты, и варвары все спят, никого нет, а светло, почти как днем, от московского пламени'. Итак, все монахи стали готовиться в поход. Иеросхимонаха Иону стал уговаривать архимандрит остаться в монастыре, но он отвечал: 'Как мне одному с варварами оставаться? Нет, я с вами же пойду'. Потом он надел на себя две рубашки, два балахона и шубу на заячьем меху китайчатую, обулся в туфли, взял образ божьей матери Казанской, а более ничего, ни денег, ни платочка, ни камилавки(85), ни хлеба. Потом помолились все со слезами в моей келье и пошли позади келий к воротам, и вышедши из монастыря, они побежали под гору, а я не успел за ними, пошел вниз к реке и, бежав подле реки, увидел архимандрита и прочих за слободою, на брегу сидящих. Потом пошли мы к Данилову монастырю. Хотели через мост перейти на ту сторону, [но] тут увидели мы на той стороне караул французский и пошли по берегу в деревню Кожухово, где перешли через реку мостом и пошли в село Коломенское, где один мужичок принял нас, ввел в сенной сарай и подсадил лестницей на сено, куда подал нам хлеба и горшок парных яблоков, где мы сидели до ночи, а ночью пошли в Екатерининскую пустынь, где пробыли двое суток, потом пошли в Давидову пустынь. Тут некоторые остались, а мы с архимандритом пошли в город Коломну, в Троицкий монастырь. Здесь архимандрит сего монастыря Анания нас принял. Здесь иеросхимонах Иона у архимандрита Анании проживал до освобождения Москвы от французов, а архимандрит Герасим, несколько здесь поживши, пошел в армию, где и был до возвращения в Москву.

По освобождении цар [ствующего] града Москвы, матери градам, все жители услышали о сем с такой радостью, что и изъяснить я не могу. Только едино сердце у всех восхищалось. Хотя и на пепелище,