Длинное лицо Ромуальда было темным от щетины и досады.

— Не даст и не надо. Что прикажешь делать? Ты маму слушаешься, а она и тебе жениться не разрешила. И так худо, и так нехорошо. Кто ей угодит?

— Однако ж, сам знаешь, хамка, — буркнул Дионизий.

— Твоя была шляхтянкой, а мама все равно не захотела.

Это было не совсем верно. В тот раз дело было в другом: не в избраннице, а в самом сыне, которого Буковская ревновала и предпочитала оставить холостяком. Теперь же случилось нечто действительно ужасное, а представить, как до этого дошло, было слишком трудно: так же трудно представить себе, как муха постепенно запутывается в паутине.

Шляхетский герб. На дне большого сундука лежали старые семейные документы — правда, после смерти старика Буковского, который еще умел их расшифровать, никто к ним не прикасался, но они были. Смешать кровь Буковских с кровью рабов, которых веками били кнутом, — значит втоптать шляхетский герб в грязь. Да, Буковские работали, как крестьяне, и никто по внешности не мог бы отличить их от крестьян, но каждый из них был равен королям, ибо когда-то они избирали королей. Если твои отец, дед, прадед и прапрадед ни перед кем не гнули спину, трудно вынести мысль, что может родиться Буковский, в котором пробудятся темные инстинкты угодливости, раболепства и лукавства, свойственные людям низших сословий. Тогда у него уже не будет никакой защиты в виде памяти о том, кто он и чем обязан своей фамилии; он тоже женится на крестьянке, и род растворится в грязной толпе, которая не знает и не хочет знать, откуда произошла.

Поэтому у старухи Буковской, стоявшей на страже чистоты крови, было достаточно поводов для отчаяния. У нее были основания злиться и на саму себя. Она не противилась тому, чтобы Ромуальд держал в Боркунах Барбарку, рассчитывая на его благоразумие, хотя некоторые детали должны были ее предостеречь. Барбарка слишком прочно обосновалась, слишком многое себе позволяла.

Ромуальд попросил объявить в костеле о помолвке. Ксендз Монкевич не подал виду; что у дивлен, но эта новость пролилась бальзамом на его сердце: то, что начиналось не по-христиански, кончается по — христиански, и даром что шляхтич — все-таки порядочный человек. Здесь можно задаться вопросом, правильно ли, со своей точки зрения, поступил Ромуальд, объявляя о помолвке. Если он хотел сохранить Барбарку, чтобы было кому тереть ему спину в бане, то правильно. Учитывая некоторые обстоятельства, трудно было жить, как прежде, а точнее, следовало ожидать, что будет трудно. Однако он решился на это не без сомнений и угрызений совести. Возможно, отчасти ему помог гнев на Хелену Юхневич, которая поиграла с ним, но в конце концов, не являясь вовсе, показала, что все это были сплошные панские прихоти: не про него честь.

Выдавить из себя решение в присутствии матери было для Ромуальда немалым испытанием, и он весь вспотел. Он много говорил о хозяйстве — что нуждается в помощи и должен жениться. На ком? Да хоть бы на — тут он произнес имя. Ответом был сардонический хохот. Он сказал, что все уже решил — тогда она подняла крик, стала бросаться стульями, схватила палку и начала его охаживать.

Вернувшись в горницу, Дионизий застал мать неподвижно глядящей в одну точку, со сжатыми кулаками на столе. Водки в бутылке значительно убыло. Виктор пялился на нее, сидя на кровати с полуоткрытым ртом. Голова ее тряслась.

— Позор.

И снова тихо, обращаясь к самой себе:

— Позор, позор.

Дионизий очень любил мать, ему было жаль ее. Однако говорить было уже не о чем. Со своего табурета он наблюдал за святым Алоизием, чья рука с пальмовой ветвью была засижена мухами. В стеклянной мухоловке на окне сыворотка была полна черных точек, которые еще двигались, а самые сильные топтали своих утонувших товарищей по несчастью, неуклюже волоча намокшие крылья.

Ничто не может сравниться со спокойствием бабушки Миси. Она покачивается на волнах великой реки в тишине вод за пределами времени. Если рождение — это переход из безопасного материнского лона в мир острых, ранящих вещей, — то бабушка Мися так и не родилась, навсегда оставшись укутанной в шелковый кокон Бытия.

Нога нащупывает мягкость одеяла и подтыкает его, наслаждаясь собой и даром осязания. Рука натягивает пушистую материю на подбородок. За окном белый туман, кричат гуси, по стеклу каплями росы стекает осенний рассвет. Спать дальше — или, скорее, балансировать на грани сна. Тогда ничто не достигает нашей внутренней точки таким, как это выражают мысли и слова; исчезает разница между одеялом, землей, людьми и звездами; остается единое, — которое даже не есть пространство, — и восторг.

Исходя из опыта своих утренних пробуждений, бабушка Мися понимала относительность названий, которые люди дают вещам, и относительность всех человеческих дел. Можно даже осмелиться утверждать, что учение, преподаваемое Церковью, не согласовывалось у нее с ощутимой, большей истиной, а единственная молитва, в которой она по — настоящему нуждалась, сводилась к повторению: 'О'. 'Язычница', — говорила о ней бабка Дильбинова — и была права. Порок, который человек открывает в себе, совершая какие-либо действия, не затрагивал Мисю. Вместо того чтобы напрягать волю, стремясь к цели, она расслаблялась. Ни одна цель не казалась ей достойной усилий. Неудивительно, что она не вникала в нужды и заботы других. Хотят, нуждаются — а зачем?

Проснувшись окончательно и лежа с открытыми глазами, она думает о разных деталях повседневной жизни, но они для нее не слишком важны, и никогда бабушка Мися не вскочит в спешке, чтобы сделать что-нибудь недоделанное вчера или срочно нуждающееся в ее присмотре. Она упивается памятью о пребывании в бесконечности и мурлычет, пока ее поглаживает огромная рука. То, что для других было бы серией хлопот, для нее просто происходит, не более того. Например, Люк — тоже мне, партия! Или амуры Хелены — хотя с Ромуальдом, кажется, все кончено, — или эта реформа. А еще Гекла с ее постоянными обещаниями приехать, так что ни в одно из них уже не веришь.

Пожалуй, Невидимые, которые прохаживались по скрипучим полам среди потрескивающей мебели 'гостиной', переживали из-за того, что она не переживает, больше, чем она сама из-за всех этих затруднений. Впрочем, должно быть, они уже давно отступились от нее. К их несчастью, трудно атаковать невинных, не сознающих греха. Хотя, возможно, собранные ими наблюдения помогли подобрать новый вид искушений, которыми они начали докучать Томашу.

Ковыряя в носу, что способствует осенним размышлениям, Томаш впервые задумался о Мисе как о личности и начал сурово ее осуждать. Ведь она — ужасная эгоистка, не любит никого, кроме себя. Но когда он пришел к такому выводу, из этого странным образом начали вырастать разные сомнения. Достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, как она довольна своими коленями, ямкой в подушке, как она погружается в себя, словно в уютную перину (Томаш чувствовал Мисю изнутри, или ему так казалось). А разве он сам не похож на нее? Разве ему — так же, как ей, — не лучше всего, когда он нюхает свою кожу, сворачивается клубком, наслаждается тем, что он — это он? Тогда — благодарность Господу Богу и молитва. Только нет ли в этом какого-то обмана? Бабушка Мися набожна. Хорошо, но не самой ли себе она поклоняется? Вот говорят: Бог. А что если это только любовь к самому себе так рядится, чтобы красиво выглядеть? Ведь что мы по — настоящему любим? Свое тепло, возможно, биение своего сердца, свою закутанность в одеяло.

Нельзя отказать демонам в смекалке. Какая неожиданная удача — подорвать доверие Томаша к внутреннему голосу, лишить его покоя, пользуясь его мнительной совестью. Теперь он уже не сможет попросить Бога, чтобы у него в голове прояснилось, ибо, падая на колени, будет думать, что падает на колени перед самим собой.

Томаш хотел вверить себя Богу Истинному, а не мгле, которая клубится над нами, питаясь тем, что внутри нас. Стоило ему немного обуздать свою склонность к самоистязанию после того поста, стоило