Люк Юхневич всхлипывал, сидя в углу дивана. В уныние он впадал так же легко, как в восторг. «Но Лючек, — пыталась утешить его бабушка Мися, — пока ничего страшного не произошло. Может, еще и не будут парцеллировать». «Будут, — стонал он. — Мярзавцы, воры, всех нас пустят по миру с сумой. Куда мы, бедные, денемся?» — и вытирал глаза тылом ладони.

Имение, которое издавна арендовали Юхневичи, действительно должны были разделить согласно какому-то положению земельной реформы, и возражать Люку было трудно. Тетка Хелена сидела возле него с кротким, отрешенным видом. Напротив них на стуле покашливал дедушка.

— Ну так вы, натурально, переедете сюда. Так оно даже лучше — поможете нам в хозяйстве. Да и в связи с реформой лучше, чтобы Хелена жила здесь.

— Так ведь Юзеф донос написал, — вздохнула Хелена.

— Вот паршивец! Ну, что я тебе говорила? Твои литовцы всегда такие, а ты — бабушка Мися обернулась к деду, передразнивая его, — «добрые, милые, нет, ничего они плохого не сделают». Ох, я бы их плетью, плетью, уж я бы их научила.

Дедушка поправлял запонки в манжетах — он делал так, когда чувствовал себя неуверенно.

— Урядник обещал все устроить. Что ж, придется немного подмазать — тогда и Юзеф не слишком повредит.

— Как по мне, так самое разумное — поселиться у лесника. Чтобы все видели: у папы свое хозяйство, а у меня — свое. Свое оно и есть своё-ё-ё, — тянула Хелена.

Томаш отрывал глаза от книги, с минуту слушал, но их голоса тут же опять сливались в бессодержательный шум. Он нагрел себе ямку в холодной коже дивана под окном. За окном столовой воробьи чирикали в диком винограде, чьи плети уже дотягивались до рамы. Листья агавы на газоне были золотистыми от послеполуденного солнца.

— Так он же, бедняжка, пропадет! — язвила бабушка Мися. — Фуй, такой бык, а сидит сложа руки, знай только самогонку гонит да в Погиры продает, пьяница негодный. А разжирел-то как — смотреть противно. Выгнать его вон, и дело с концом.

— Но ведь дом-то он, хм, сам построил, — защищался дедушка. — И за лесом следит. Как же так можно с человеком?

— С человеком! То-то и оно, что не с человеком — это же ненаглядный Бальтазарек, касатик, любимчик, дороже собственной дочери.

— Да упаси меня Бог кого-нибудь обидеть, — и Хелена с негодованием воздела руки. — Я об этом ни секунды и не думала. Мы бы дали ему жилье здесь, в усадьбе, он бы нам помогал. Шатыбелко уже стар, или можно хотя бы один дом на куметыне для него освободить.

Тут Томаш навострил уши, с любопытством ожидая, как дедушка справится с таким оборотом дела.

— Да, можно бы, — согласился дедушка. — Это даже хороший план. Только, видишь ли, Хельча, хм, такие уж нынче времена, что, хм, сама понимаешь, если настроить против себя или рассердить… Ты ведь, кажется, сама считаешь, что сейчас главное… чтобы эти разделы утвердили. И потому, хм, не станешь наживать себе врагов. Он знает лес и мог бы… Довольно уже с Юзефом хлопот.

Мысль об опасности подействовала на Хелену и бабку, и они ничего не ответили. Люк схватился за голову.

— До каких страшных времен мы дожили! Каждого хама остерягайся, подлизывайся к нему. Ох, тяжело мне на душе.

— Бедный Люк Может, ему валерьяны? — предложила бабка, на что Хелена не обратила ни малейшего внимания.

Ддя Томаша Люк был загадочной личностью. Ни один взрослый не вел себя так, как он. Достаточно было взглянуть на него, чтобы прыснуть со смеху, но никто не смеялся, отчего возникало недоверие к самому себе. Ведь у него длинные брюки, он муж Хелены, знает, что, когда и где сеять и убирать. Томаш подозревал, что за этим словно гуттаперчевым лицом, которое то расплывалось в улыбке от избытка симпатии, то сморщивалось в полном отчаянии, скрывался другой, истинный Люк — не такой глупый, как с виду. Однако ему никак не удавалось обнаружить этого умного Люка. Ведь невозможно же, чтобы вся его суть была в этом. Поэтому Томаш приписывал ему особую хитрость: что он только притворяется. И одевался Люк не как другие, словно для тот, чтобы легче было разыгрывать комедию: он носил узкие брючки в коричневую клетку со штрипками, цеплявшимися за подошвы башмаков, и шляпу вроде тех довоенных, что лежали в большом сундуке, присыпанные нафталином.

Тетка Хелена относилась к нему тепло, но, как заметил Томаш, совершенно с ним не считалась. Собственного мнения Люк никогда не высказывал.

— Чтобы можно было там, у Бальтазара, хоть одну комнату — нам будет довольно. Только одну комнатку. Ради чиновников — пусть приезжают, смотрят, — говорила теперь Хелена.

Бабка возмущенно фыркнула:

— Хельча, как же это: в лесу, словно на иждивении у этого сермяжника? Фе!

— Ну, не насовсем, а так, раз в несколько дней. Всяко будет лучше, если разойдется слух, будто у Юхневичей свое хозяйство. Вы, папа, можете хотя бы этого потребовать.

— Хм, я поговорю с ним, разумеется, поговорю. Да, поговорю, — уклончиво отвечал дедушка.

Томаш вернулся к книге, но тут же был вновь оторван от нее руганью по адресу Юзефа. Что он шовинист и фанатик, что убил бы, если б мог, что кусает, как собака, исподтишка. Получал дрова только за то, что учил мальчика арифметике, — сколько добра мы ему сделали. Один лишь дедушка не произнес ни слова и после долгой паузы робко пробормотал:

— Со своей точки зрения, может, он отчасти и прав.

Бабушка Мися сложила руки и подняла глаза к потолку, призывая небо в свидетели.

— Боже!

Назначенный день приближался. В Боркунах было решено, что ехать в пойму Иссы возле деревни Янишки не стоит: во-первых, она слишком заросла аиром, и лодка еле протиснется, а во-вторых, на открытие охотничьего сезона туда съезжается слишком много окрестных мужиков, которые палят в свое удовольствие. Выбор пал на озеро Алунта — хоть это и далеко, зато «увидишь, Томаш, что там уток — целые тучи!» Решено было также, что Томаш возьмет берданку Виктора, а тот будет стрелять из пистонки. Для стрельбы из нее нужна сумка с принадлежностями: в одном отделении порох, в другом — дробь, в третьем — пистоны, а еще пакля. Порох надо отмерять металлической меркой и сыпать прямо в ствол, потом длинным деревянным шомполом забивать клок пакли, затем дробь и снова небольшая затычка из пакли. Поднятый курок открывал металлический стержень для пистона. Томаш умел плавно спускать курки двустволки — одним пальцем нажимаешь на спуск, а другим придерживаешь курок, чтобы опускался постепенно. Другое дело пистонка, где ты видишь это донышко маленькой кастрюльки и потому опасаешься: а вдруг в последний момент курок вырвется и ударит?

Обдумывали, каких взять собак, и Каро решено было оставить дома — легавые охоту на уток только портят, а потом плохо делают стойку. Чтобы поднять[79] уток, достаточно Заграя — систематичного и серьезного. Дунаю могло взбрести в голову удрать в лес. Лютня — как-то неудобно, это занятие для нее слишком легкое, а, кроме того, она щенная.

Итак, телега с драбинами,[80] устланная сеном, а в ней Ромуальд, Томаш, Дионизий, Виктор и Заграй. Щелкает кнут, за лошадьми вьется пыль, Томаш лежит, а камни, деревья и деревенские изгороди убегают назад. Ромуальд насвистывает, Томаш помогает ему — дорога, весело; не проходит и часа, как они уже вытаскивают из мешка провиант, каждый получает кусок колбасы и закусывает, подскакивая на выбоинах. К вечеру должны успеть, там ночлег, а на рассвете — на озеро.