образ мгновенно рассеивался. Зато упорно возникало приземленное желание разглядывать людей вокруг: кто как одет и у кого какое выражение лица. Или, если он воспарял и мчался в поднебесье, то лишь затем, чтобы поставить себя на место Бога и самому смотреть сверху на костел и всех собравшихся в нем. Крыша тогда прозрачная и одежда прозрачная, люди стоят на коленях, а все их срамные части тела на виду, хоть они и скрывают их друг от друга. То, что у них в головах, тоже открывается, можно протянуть с неба свои огромные пальцы и схватить одного или другого, положить на ладонь и разглядывать, как он там шевелится. С такими мечтами он боролся, но они появлялись всякий раз, как он отправлялся в полет к небесным сферам.

Книга о первых христианах и Нероне (том самом, который делал из них живые факелы на рисунке в дедушкиной комнате) потрясла Томаша до глубины души. Ее влиянию следует приписать и сон о чистоте. Он стоял на арене римского цирка в толпе христиан. Они пели песню, и слезы текли по его лицу. Но это были слезы блаженства, ибо, добровольно идя на муки, он был так добродетелен, так внутренне очищен, что весь превращался в эту реку без преград. Когда-то давно (это случилось только раз) по распоряжению бабки его выпороли за какую-то серьезную провинность. Антонина держала его, а один из батраков бил розгой по голому заду. Несмотря на рев, об этой операции у него остались самые лучшие воспоминания. Легкость на душе, радость, искупление вины и такие же слезы счастья, полноты, как в этом сне о смерти.

Львы приближаются. Их зубастые пасти уже совсем рядом, клыки вонзаются в его тело, льется кровь, но он не испытывает страха — лишь свет и соединение с Благом навеки.

Однако это во сне. А наяву он в ту же неделю устроил страшный скандал Хелене. У него пропала книга в черной обложке, с пожелтевших страниц которой он переписывал латинские названия птиц. Он искал ее всюду, приставал к взрослым, спрашивая, не брали ли они, но никто ничего не знал. Куда она девалась? Наконец он случайно обнаружил ее в комнате, где среди рассыпанных на полотне семян и груд шерсти спала Хелена. Но в каком месте! У точеной ножки кровати не хватало одного кружка, и вместо него она подложила книгу. Томаш с криком грозил Хелене кулаками, а она удивлялась, что это на него нашло и из-за чего весь сыр-бор. Идиотка! Для нее, разумеется, не имело значения, книга или кирпич; никакие звери и птицы ее не интересовали — она не могла отличить даже воробья от овсянки. Филином она занялась, да, — но лишь потому, что за него давали деньги. А если она якобы внимательно слушала, чту Ромуальд рассказывал об охоте, то врала немилосердно и лишь притворялась, чтобы крутить роман. Холодное презрение. Не по-христиански это — питать к ближним такие чувства. Но Томаш не задавался подобными вопросами. Презрение к Хелене подсказывало ему разные идеи, как ее наказать — не только за это преступление, но и вообще за глупость. Например, насобирать волчьих ягод и подсыпать ей в суп. Однако кругом снег, зима, яду достать негде, и через несколько дней ненависть пошла на убыль. А впрочем, если уж она такая, какая есть, — слепая ко всему, что достойно любви, — то не стоит даже утруждать себя ее отравлением; нечего ею заниматься.

На белом теперь газоне перед домом Томаш катал снежные комы, пока они не разрастались, облепляясь все новыми пластами оторванного от земли свежего снега. Затем он ставил их друг на друга, а в самый маленький — голову — втыкал угольки глаз и веточку-трубку. Но руки у него при этом мерзли, а кроме того, когда такая фигура уже готова, непонятно, что с ней делать дальше. По утрам он помогал Антонине топить печи. В тишине дома, словно опущенного в коробку с ватой, резко разносился стук ее башмаков в сенях; она вносила с собой холод и поблескивавшие обледенелые поленья, которые с шумом высыпала на пол. Томаш укладывал в топке кусочки бересты, а над ними ставил шалашик из щепок, которые сушились в щели между печью и стеной. Пламя лизало кору, и она сворачивалась в трубочки. Займется или не займется? В комнату бабки Дильбиновой Антонина с дровами (а следом за ней и Томаш) входила, когда там еще нельзя было ничего различить, и сразу же шла открыть наружные ставни. Тогда он моргал, пораженный внезапным светом; моргала и бабка Дильбинова, горбившаяся перед подушкой, вертикально прислоненной к изголовью. На ночном столике рядом с толстым молитвенником стояли бутылочки с лекарствами — из-за них комната была наполнена тошнотворными запахами. Томаш не засиживался здесь, как осенью, и пользовался любой отговоркой, чтобы улизнуть, — слишком уж много стонов. Он качался на стуле у кровати, зная, что должен остаться, но не мог долго выдержать и выскальзывал с чувством вины. Впрочем, из-за бегства чувство это не увеличивалось: поскольку бабка была больной и плаксивой, она низводилась до уровня вещей, которые можно равнодушно или даже раздраженно изучать, испытывая от этого удовлетворение и в то же время стыд.

Важное событие: Томаш получил сапоги — точно такие, как хотел. Их сшил сапожник из Погир, и, хотя они были великоваты (на вырост), зато удобны. Мягкое голенище можно было при необходимости стянуть на подъеме ремешком, чтобы ступня не ездила. Второй ремешок, продетый через ушки, стягивал их под коленом.

Наконец настала весна, не похожая ни на одну другую в жизни Томаша — не только из-за удивительной внезапности таяния снегов и безудержной силы солнца, но и из-за того, что он не ждал сложа руки, пока развернулся листья, на газоне покажутся желтые ключики святого Петра, а в кустах по вечерам начнут щелкать соловьи. Он вышел весне навстречу, едва лишь голая земля стала дымиться под безоблачным небом, и пел, и свистел, помахивая палкой, по дороге в Боркуны. Лес за Воркунами, в который он углубился после полудня, вызывал желание выскочить из собственной кожи и превратиться во все, что окружало. Что-то распирало Томаша изнутри до боли и восторженного крика. Однако вместо того, чтобы кричать, он тихо крался — так, чтобы ни одна веточка не хрустнула под ногой, — и каменел от малейшего звука и шороха. Только так можно проникнуть в мир птиц: они боятся не человеческих очертаний, а движения. Вокруг него прохаживались крапчатые дрозды, которых он умел отличать от дроздов-рябинников (у тех перья на голове голубоватые, а не серо-коричневые). Обойдя высокую ель, он обнаружил, что дубоносы уже свили на ней гнездо. Что до гнезда соек, то он прозевал бы его, если бы не их беспокойные вопли. Да, вот оно — но так спрятано, что снизу не догадаешься. Ветки на этой молодой елке начинались у самой земли, и поначалу он взбирался легко, но чем выше, тем труднее — хвоя все гуще, иголки хлещут по лицу. Вспотевший и исцарапанный, Томаш высунул голову прямо у гнезда. Он раскачивался, уцепившись за тонкий в этом месте ствол, а они отчаянно бросались сверху с явным намерением ударить клюном, и лишь в последний момент побеждал страх: они сжимались, поворачивали назад, чтобы спустя мгновение вновь напасть. Томаш нашел четыре бледно-голубых в ржавую крапинку яичка, но не тронул их. Почему большинство лесных птиц откладывает крапчатые яйца? Никто не мог ему этого объяснить. Так уж оно бывает. Но почему? Он спустился вниз, довольный достижением цели.

Возвращался он опьяненный наблюдениями и, прежде всего, весенним лесом, красота которого — не в чем-то отдельно взятом, а в тысячеголосом хоре надежды. На острых верхушках деревьев, черных на фоне закатного неба, выводили свои рулады дрозды (Turdus musicus, а не Turduspilaris и не Turdus viscivoms. Только глупцы путают эти виды). В вышине блеяли бекасы, точно барашки, бегущие куда-то далеко, за розово-зеленую шелковую дымку. Слыша такие звуки, Антонина говорила, что это колдунья Рагана[73] ездит верхом на черте, превращенном в летающего козла, и терзает его шпорами. Но Томаш знал, что это блеянье — всего лишь особый свист перьев.

Барбарке он вручил букет из розовых цветов волчьего лыка, пахнущих как гиацинты, и она благосклонно его приняла. В сумерках при свете лампы пан Ромуальд осматривал изнутри стволы двустволки и сказал такое, от чего Томаш лишился дара речи и, наверное, побледнел от радости. Может, из жалости, а может, оценив по заслугам способность паренька перевоплощаться в лесных духов, он спросил его: «Поедешь?»

Счастье омрачала ответственность. Подкрадываться к токующему глухарю считается делом трудным. Один неосторожный шаг — и охотник остается ни с чем, а Ромуальд брал его с собой, соглашаясь, чтобы Томаш шел на глухаря вместе с ним. Теперь его честь зависит от того, оправдает ли он доверие.

Томаш знал повадки глухарей, но никогда их не видел — они не водились в окрестностях Боркунов, а лишь в глубине леса, вдали от людей. Эта птица была символом настоящей пущи. Только два-три шага