— Зачем он на балконе сидит? — шёпотом сказал Семён Петрович. — Увидеть могут.

— Он только что вышел.

— А как же ты при нём переодевалась?

— Ну, что ж такого?.. Духа ещё стесняться…

— Говорят, он бабник ужасный.

— Да что ты?..

— Я не хочу, чтоб ты с ним наедине оставалась.

— Что ж, ты меня ещё к призраку ревновать будешь?

— И вообще он жить у нас оставаться не может…

— Генрих Четвёртый, очевидно, слышал последнюю фразу, ибо он вдруг встал и вошёл в комнату. Мужчина он был с виду весьма рослый.

— Кто это не может оставаться жить?.. — спросил он.

Семён Петрович проглотил слюну.

— Вы не можете…

— Во-первых, не «вы», а «ваше величество» или «сир», а во-вторых, как это не могу?

— У вас… какие документы?

— Вот один документ, а вот другой…

С этими словами король показал сначала один кулак, а потом другой.

— Это мои документы и аргументы…

Семён Петрович вспотел и мокрой рукой погладил себе щеку.

— Короли себя так не держат, — пробормотал он.

— А ты почём знаешь, как себя короли держат… Кровь и мщение! Не будь здесь дамы, я бы сделал из тебя фрикассе.

— Теперь власть трудящихся…

Король свистнул:

— Ну и трудись себе на здоровье.

— Я с вами не шутки шучу. И управдом то же говорит, и юрисконсульт… И товарищ Красновидов весьма недоволен…

— Чем же он, собственно, недоволен?

— Во-первых, что вы король… а кроме того, дух… это теперь изживается…

Генрих посмотрел вопросительно на Анну Яковлевну.

— Вы разрешите, сударыня, сделать из него фрикассе?

— Я за тебя краснею, Сеня, — сказала Анна Яковлевна, — ты пойми, это же как бы наш гость.

— Я его в гости не звал.

— Ну, другие звали.

— А это меня не касается… Потрудитесь очистить площадь… Сию же минуту… Чтоб духу вашего тут не было… Нахал…

Генрих побагровел.

— При даме? — пробормотал он и вдруг, схватив Семёна Петровича за шиворот, вышиб его за дверь, которую мгновенно захлопнул и запер.

— Я сейчас в милицию иду!..

— Кланяйтесь там…

Семён Петрович, ещё дрожа от волнения, сбежал с лестницы. Но внизу столкнулся с управдомом.

— Я обдумал все, — сказал тот, — и вы, конечно, обязаны его прописать. Сделайте публикацию в газете об утере документов от имени воображаемого лица… Фамилию я выдумал: Арбузов… Имя можно… ну, хоть Иван Иванович… Тогда он станет как бы легальным лицом, и можно на него в суд подать и всякая такая вещь. А за спиритизм, я справлялся, может вам влететь, особенно принимая во внимание вашу высокую сознательность, как фининспектора.

— А где ж я жить буду?

— Теперь дело к лету. На дачу поезжайте… а к осени как-нибудь…

— Да ведь, товарищ дорогой, я эдак площади могу лишиться.

— Вот вы всегда так, граждане. Натворите невесть чего, а потом «ах, ох» — а комната-то тю-тю.

Семён Петрович машинально пошёл по улице.

На углу попался ему Стахевич с изрядным чемоданом.

— Несу кое-чего вашему Генриху, — сказал он, — надо входить в положение… Человек триста лет витал где-то в эфире и вдруг — бац… естественно, что ему не во что переодеться… А я все-таки думаю рассказать все это одному знакомому англичанину, пусть напишет в Лондон. Там это воспримут культурно.

Я очень люблю осень, именно ту её пору, когда уж зима, притаившаяся где-то в сибирских равнинах, забирает себе в лёгкие побольше воздуха и замирает, готовясь сразу выдохнуть его на черные поля, на золотые леса и рощи.

Поэтому, выбрав в середине октября ясный день (было воскресенье), поехал я в одну деревню верстах в двадцати от Москвы, где когда-то счастливо прожил целое лето.

Гуляя по опустевшему березняку, я увидал вдруг человека, грустно сидящего на пне и словно погруженного в задумчивость.

— Семён Петрович! — воскликнул я с изумлением.

Он тоже узнал меня и пошёл мне навстречу.

Боже мой! До чего может измениться человек в течение каких-нибудь четырёх месяцев! Передо мною стоял призрак былого Семёна Петровича, стоял и жалко улыбался.

— Готовлюсь к зимовке, — сказал он, — очень, знаете, утомительно каждый день в Москву ездить… но приходится… Впрочем, я на днях начинаю процесс…

— У Арбузова ведь не может быть никаких данных. Юристы говорят, что закон на моей стороне.

— Ну, а супруга как? — спросил я и покраснел, поняв неуместность моего вопроса.

— Мерси… Её тоже незавидное положение… в одной комнате с неизвестным человеком… да и страшно ей… она с детства привидений боялась… только вот разве что к Москве она очень привязана, ни за что уезжать не хочет… Она ширмочкой… вы простите, у меня насморк… отгородилась.

И он долго сморкался, немного отвернувшись.

Кругом было тихо.

Иногда только жёлтый листик срывался с ветки и шурша падал на землю.

Вдали печально, словно плача об ушедшем лете, просвистел поезд. Темнело.

Пора было возвращаться в Москву.

Мы расстались.

Человек без площади снова уселся на пень и опять погрузился в задумчивость.

А я быстро шёл к полустанку и, сознаюсь, с нехорошею радостью думал о своей маленькой, но неоспоримой комнатке с исконным видом на Замоскворечье и с такою мягкою широкою кроватью.

И немного это — шестнадцать квадратных аршин, но радуйтесь обладающие ими, и плачьте их утратившие.

В начале зимы, простудившись в поезде, умер Слизин.

Стахевич и Арбузов в настоящее время успешно содержат интимное кабаре.

Анна Яковлевна ещё похорошела, но, пожалуй слишком полна.

Граждане, не общайтесь с загробным миром.