Семён Петрович остался стоять в полной прострации.

«Пойду-ка к Красновидову, — решил он, — и все ему выложу. Была не была. Либо пан, либо пропал».

И, решив так, пошёл, хотя и захолонуло сердце от вполне понятного трепета.

Но здесь приходится сделать как бы маленький психологический экскурс, дабы избежать ложного представления о самой личности Семёна Петровича, для меня весьма дорогой.

Семён Петрович был храбр, как храбр всякий русский человек, то есть не боялся ничего, кроме стрельбы на сцене и начальствующих лиц. Такова уж удивительная черта. Я знавал храбрецов, с улыбкой входивших в клетку со львами и спокойно пивших чай во время пожара в доме, которые, однако, с первых же слов Ленского: «Куда, куда вы удалились» — начинали трястись как в лихорадке, а на Онегина старались не смотреть, словно боясь раздразнить его раньше времени. Я знал героев, совершавших на войне чудеса, которых приходилось силой удерживать от опаснейших подвигов и которые, служа впоследствии в канцелярии, никогда не входили в кабинет начальника, не сказав при этом (даже и при Советской уже власти): «помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его».

Если принять во внимание, что Семён Петрович был чистокровный русский человек, а Красновидов жил в Доме Советов и имел автомобиль с розовою бумажкой на переднем стекле, то будет понятно, что, сильно робея, вошёл Семён Петрович в парадное антре бывшей гостиницы и спросил, как пройти к Красновидову. Ему, впрочем, указали равнодушно.

Он шёл по широкому, устланному ковром коридору и, подходя к указанной двери, все более замедлял шаги.

Перед дверью он остановился.

Он услыхал весёлый детский смех, собачий лай и однообразное дудение на какой-то, видимо, игрушечной, трубе.

На нерешительный стук его крикнули: «Входите».

Он вошёл и с удивлением увидел самого Красновидова, сидящего на полу в громадной каске, сделанной из «Вечерней Москвы». Два карапуза плясали вокруг него, уморительно гримасничая и смеясь во все горло.

Тут же прыгал пудель.

В руках Красновидов держал дудочку.

— В чем дело? — спросил он весьма благодушно.

— Извиняюсь, я имею удовольствие быть вашим служащим по фининспекции… Я — Слизин…

— Ага… Ну и что же?..

— Я бы не решился беспокоить в неурочное время, если бы не обстоятельства, принудившие меня… просто я даже затрудняюсь выразить… Одним словом, я очень извиняюсь…

— Не больше десяти минут, знаете. Ребят возьмите. Керзон, тубо.

Какая-то женщина вошла в комнату и, недовольно поглядев на Семёна Петровича, увела огорчённых детишек.

Четыре телефона (из них один был какой-то чудной), стоявшие на столе, жутко подействовали на Семёна Петровича. «Уж один-то, наверное, зазвонит во время разговора, — подумал он, — помешают, дьяволы». И, сев на предложенное место, он начал, косясь на телефоны:

— Я только должен предупредить… Я тут не виновен… сумасбродство жены… легкомыслие молодой женщины… устроила сеанс со спиритизмом, несмотря на моё горячее сопротивление… и вызвала духа… И даже не она вызывала… а гости, и явился Генрих Четвёртый, французский король… и теперь не уходит… уплотнил самым наглым образом… Я потому вам, многоуважаемый товарищ, все это смело высказываю, потому что знаю вашу гуманную точку зрения.

И вот тут-то зазвонил телефон.

Красновидов взял трубку.

— У телефона… Да… я… Ну, здравствуйте…

Он стал слушать, и Семён Петрович видел, как сползало с его лица выражение благодушия и как наползало выражение, такое выражение, которого именно всегда боялся Семён Петрович на лице начальства. Казалось, тень не от набежавшей тучи, а от целого ненастья наползла на цветущую луговину.

— Товарищ, я прошу вас бросить подобные слова… Что значит «торчал на заседании»? Какого дьявола, в самом деле!.. А я вам говорю… Что? Это у вас в Саратове разгильдяйство!.. Моя физиономия тут ни при чем, свою поберегите!.. Шляпа куриная!

И, сказав так, Красновидов швырнул трубку.

Глаза его метали молнии, и бородка заострилась вдруг, как у Мефистофеля. С секунду он бессмысленно смотрел на Семёна Петровича.

— Что же это за безобразие! — крикнул он вдруг. — Вы, ответственное лицо, занимаете должность, а хуже всякой бабы… Мракобесие какое-то разводите. Зачем же мы с вас политграмоту требуем? Государство тратит огромные деньги, чтоб доказать материализм, а вы нам тут каких-то духов подвёртываете… Да вы понимаете, что ваши действия являются социально опасными… Сегодня вы духа вызвали, завтра другой… Мы кричим о разгрузке, изживаем жилищный кризис, а тут какие-то короли, едят их мухи с комарами, будут себе помещения требовать!.. Какое же при таких условиях возможно строительство?

— Я пошутил, — пробормотал Семён Петрович, бледный, как смерть, трясясь и конвульсивно улыбаясь, — ничего подобного не было.

— Как не было?..

— Так… я это… нарочно рассказал… для смеху.

— Да вы что, пьяны, что ли?

Семён Петрович, чувствуя, что голоса у него нет, молча утвердительно кивнул головою.

Красновидов немного успокоился:

— Где же это вы с утра налакались?

Семён Петрович нашёл в себе силы прошептать:

— В госпивной…

— Ну, положим, сегодня праздник… Только в другой раз вы, пожалуйста, когда напьётесь, дома, что ли, сидите… Как не стыдно — семейный человек…

Семён Петрович вышел, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног.

— Приведите ребят, — донеслось из-за закрывшейся двери. — Керзон, иси!

Как некий лунатик или сомнамбула — хуже, как тень самого себя, дошёл Семён Петрович до дому и поднялся по лестнице.

Счастье, что по случаю весны жильцы все с утра ещё уехали за город, и покуда в квартире разговоры ещё не поднялись. А может быть, в самом деле это все обман, мираж, игра расстроенного воображения?

Он хотел отворить дверь своей комнаты, но она не поддавалась.

— Кто там? — послышался испуганный голос Анны Яковлевны.

— Я.

— Сейчас, Сеничка.

Анна Яковлевна не сразу отворила дверь.

— Я переодевалась, — сказала она шёпотом.

— А он где же?

— А вон он.

Генрих Четвёртый сидел на балконе и курил папироску.

Это был человек с плохо выбритыми щёками и с каким-то пренебрежительно-мрачным выражением лица. Пиджак Семёна Петровича был ему, по-видимому, узковат, ибо он поминутно расправлял руки и недовольно ёрзал спиною.