— Именно так, коллега Бела! Я вижу, вы поняли, о чем речь… А теперь представьте себе генералов и маршалов. Может, они в ином положении? Такие щеголи — и спереди, и с боков, и везде разными бляшками да побрякушками сверху донизу заляпаны, словно сургучом! А если шутки в сторону? Они тоже без приказа не пикнут. И все же каждый из них о себе такого мнения, будто он голова и гений! Вашему старшему советнику тоже лишь то позволено, что скажет министр, статскому советнику лишь то, что велит тайный, а тайному лишь то, что прикажет премьер. Красивая картинка получается! Тогда пусть уж лучше у меня достанет ума и чести повторить разумный довод рядового солдата: мне слов не положено, не я пуп земли…

Ковач задумчиво кивнул:

— Все истинно так! Правда, как просто? — обратился он к Дюрице.

— И того проще! — заявил часовщик и, опершись спиной о спинку стула, приподнялся на одной ягодице и звучно выпустил ветры.

Кирай, поднявший было руку, чтобы продолжить разговор, застыл в неподвижности. Фотограф отшатнулся и настороженно посмотрел на часовщика.

— Господин Дюрица, — краснея, произнес книготорговец.

— Чего изволите? — спросил часовщик.

— Господин Дюрица! — повторил Кирай.

Хозяин кабачка опустил голову и улыбнулся. Ковач, моргая, посмотрел сначала на Дюрицу, потом перевел взгляд на Карая.

— Я не намерен больше этого терпеть! — выкрикнул книготорговец. — Никто не заставит меня сидеть за одним столом с таким человеком!

— Да почему? Что, у вас на этот случай другой способ есть? — невозмутимо посмотрел на него Дюрица. — Через особую петлю? Или в карман?

— Хоть теперь помолчали бы! — стукнул по столу Кирай.

— А вы, пока тут сидите, ни разу так не делали? Вы это хотите сказать? — спросил часовщик.

— Я запрещаю вам раз и навсегда!

Ковач, потупив взгляд, сказал:

— Вы очень хорошо знаете, господин Дюрица… как я вас уважаю… но от подобных вещей будьте добры нас избавить!

Хозяин кабачка тихо заметил:

— Могли бы уж, кажется, и привыкнуть…

— К эт-тому невозможно п-привыкнуть! — от волнения книготорговец начал заикаться. Потом обратился к фотографу: — Пожалуйста, забудьте об этом… э-э-э… неописуемом происшествии!..

И замолчал, теребя воротничок сорочки. Поправил галстук и, выпятив подбородок, высвободил шею. Затем, несколько понизив голос, снова обратился к часовщику:

— Я серьезно заявляю, вы хуже испорченного мальчишки. Надо же иметь хоть каплю такта, раз уж нет ничего другого! Мы только одного хотим, чтоб вы стали наконец чуть повнимательнее к людям! Неужели трудно понять?

— Продолжайте ваше выступление, господин Кирай! — попросил коллега Бела.

— Человек не затем садится побеседовать с друзьями, — заключил Швунг, передернув плечами, — чтоб позволять себе подобное свинство… Так-то!

Он тряхнул головой и обернулся к хозяину кабачка:

— Как вы сказали, коллега Бела?

— Что у вас еще про казарму?

— Больше ничего! Я все сказал!

— Все именно так, как вы тут изобразили!

— Из всего этого я хотел бы сделать такое заключение: если мир устроен так же, как казарма, где только ограниченные тупицы верят, будто могут поступать по собственному разумению, то о таком мире нечего и жалеть… Много ли толку в том, когда рядовой идет против приказа? Вы знаете, что такое внутренний распорядок? Как-то раз за четверть часа до увольнения сержант приказал мне вымыть клозет, кем-то загаженный. Я ему говорю — не я, мол, его загадил и вообще эта уборная не нашего отделения. За что он заставил меня вымыть все уборные на двух этажах — и это в воскресенье после обеда, когда у меня увольнительная в кармане! А вдобавок составил рапорт, будто мое лицо, когда я докладывал об окончании уборки, выражало угрозу. Вызвавшему меня офицеру я объяснил, что со мной обошлись несправедливо, но тот заявил, что не позволит критиковать армию, и велел посадить меня в карцер. С этого дня я стал козлом отпущения для всей роты, и не было такого свинства, которого бы надо мной не учиняли! Ну вот, разве в мире не так же дела обстоят? Открыл рот… и ты уже набитый болван. Всякий может к тебе придраться — и конец! Стоило один раз открыть рот, как ты уже для всех бельмо в глазу и, образно говоря, обречен отныне чистить все наличные клозеты!

— Помните, как я в прошлом году на рождество ездил? — спросил столяр. — На той машине и с той женщиной?

Хозяин поднял бутыль и взглянул на фотографа:

— Про это, сударь, стоит послушать!

— В этой истории много поучительного! — добавил книготорговец.

Ковач вместе со стулом подсел ближе.

— В канун сочельника был я у своей старшей сестры, в Векерле. Крестничку подарок привез. На обратном пути заскочил к одному знакомому столяру на улице Барош за какой-то мелочью. Подхожу к Большому Кольцу и вижу, как на одной из улочек двое верзил пристают к женщине. Светло еще было, то есть, во всяком случае, все видно — насильничают они над ней, притиснули к стене, бедняжка хотела бы закричать, да они зажали ей рот и уже юбку разодрали под коротенькой шубкой. Подбегаю я к ним и спрашиваю, что, дескать, происходит? Один из верзил отвечает, проваливай, мол, пока цел! Тогда я подступаю вплотную и начинаю несчастную женщину у них из рук вырывать. Меня бьют, но и им достается. «Хулиганье, — кричу, — я вам покажу, как с женщиной обращаться!» И луплю изо всех сил. Тут вдруг останавливается возле тротуара роскошная машина, выскакивает из нее еще один хмырь — и бац меня в машину вместе с женщиной! «Заткнешься ты наконец, дурак?» — спрашивает один из них, а другой как хряснет меня по зубам, я после этого еле-еле отдышался…

— Вот как надо клозеты чистить! — заметил книготорговец.

— Короче говоря, — продолжал Ковач, — привезли меня в полицию, потому как женщина оказалась не то карманной воровкой, не то взломщицей, не то еще кем, а эти верзилы — сыщиками, на той улочке ее как раз и зацапали! «И какого черта вам во все обязательно влезть надо, олух вы этакий? — спрашивает меня потом тот сыщик, что по зубам съездил. — Чего вы суете нос в дела, которые вас не касаются?» Ну, вот и вся история… А ведь меня всегда учили — и в бойскаутах, и в конгрегации, и везде: если можешь, помоги! Хорошо же мы выглядим, доложу я вам… И что после этого делать прикажете?

— Очень просто! — объяснил книготорговец. — Как в армии! Раз не твое дело, помалкивай!

— Очень правильно вы только что сказали, коллега Бела: ежели мир велит вылизать пол, значит, нужно вылизать — и дело с концом! Рядовой — цыц! Зажмурь глаза, заткни уши. Командуют здесь они, люди их круга! А вот что мы думаем — уже наше дело, в мысли не заглянешь. Хотя бы это нам остается! Разве не так?

Фотограф разгладил перед собой скатерть и, водя по узору указательным пальцем, заговорил:

— А я… я вот что скажу, — и он снова покраснел, как краснел всякий раз, начиная говорить, — я скажу: даже если и в десятый раз с таким делом столкнешься, надо и в десятый раз вмешаться! Это, если угодно, человеческий долг. И если мы уклонимся — то как же нам себя уважать?

— О-хо-хо!.. — вздохнул Кирай. — Да вы, как видно, из неисправимых.

Ковач повернулся к Дюрице:

— А вы что на все это скажете, господин Дюрица?

— А я только удивлюсь, — ответил Дюрица, — как это у вас животы от скуки не подводит!

Книготорговец поднял стакан:

— Ну, конечно… Если бы разговор шел о несовершеннолетних девочках, господин мастер не строил бы такую кислую мину!