с куском ткани, служившим для стирания соли, обтерла и лакедемонянку. Почти не разговаривая, подруги доехали до дома Таис. Эгесихора, скрыв лицо под покрывалом, в сопровождении сильного конюха пошла домой уже в сумерках.

На следующий день вся агора возбужденно обсуждала приключение у Ликейской рощи. Афиняне — большие любители судачить и сплетничать, изощрялись в описании ужасной катастрофы. Число покалеченных неуклонно возрастало, к полудню достигнув пятнадцати. Имя Таис повторялось то с восхищением, то с негодованием в зависимости от возраста и пола говоривших. Но все почтенные женщины сходились на том, что надобно проучить «та метротеп Кресса» (критянку по матери), в своей наглости не постеснявшуюся нарушить покой обители великого мудреца. Гинекономы уже послали своего представителя к Таис, чтобы вызвать её в суд для дачи показаний. И хотя сама Таис не обвинялась в серьёзном преступлении и, кроме денежной пени, ей ничего не грозило даже при несправедливом обороте дела, её подруга могла понести суровое наказание. Свидетели видели женщину, несущуюся на колеснице, а весь город знал, что тетриппой — четверкой лошадей — могла управлять только гетера Эгесихора. Её покровители задержали дело, но вскоре выяснилось, что один из сыновей влиятельного и знатного Аристодема изувечен копытами и колесами. Ещё три ученика Стагирита требовали удовлетворения за поломанные рёбра, руку и ногу. И в «тяжёлые дни» Метагитниона — три последние дня каждого месяца, посвященные умершим и подземным богам, — Эгесихора ночью внезапно явилась к подруге в сопровождении своих рабов и целого отряда молодых людей, нагруженных узлами с наиболее ценным имуществом.

— Все кончено, — объявила спартанка, — я продала остальное!

— А лошади?! — испуганно воскликнула Таис.

Хмурое лицо подруги вдруг просияло.

— Они уже на корабле, в Мунихионе. И я сама буду там ещё до рассвета. Что же, прорицатель оказался неправ, и воля богов разлучает нас.

— Нет! — пылко сказала Таис. — Я решила тоже…

— Когда решила?

— Сейчас.

Лакедемонянка сжала подругу в сильных объятиях и вытерла слезы радости о её волосы.

— Но мне нужно время, чтобы собраться. Я не буду продавать дом, а оставлю его верному Акесию. И садовник

с женой тоже останутся. Других — Клонарию, Гесиону и конюха — я возьму с собой. Нужно дня три…

— Пусть будет так: мы плывем в Эгину, а через три дня вернемся за тобой.

— Нет, лучше не возвращайся, а жди меня в Гераклее. Я найду моряков, которые охотно и не привлекая ничьего внимания перевезут меня. Поспешим, мы всё решили.

— Таис, милая! — Эгесихора ещё раз обняла ее. — Ты сняла камень с моей печени!

И спартанка, напевая, стала спускаться на Пирейскую дорогу во главе своего импровизированного отряда.

«Я сняла, а ты положила», — подумала Таис, глядя вслед бодрой лакедемонянке. Она перевела взгляд вверх на свои любимые высокие созвездия над чёрными остриями кипарисов, столько раз выслушивавших её немые мольбы к Афродите Урании. Гетера почувствовала небывалую тоску, будто она прощалась навсегда с великим городом, наполненным могущественной красотой, сотворенной множеством эллинских художников в десятках поколений.

Она послала Клонарию, взбудораженную таинственным ночным посещением, за Талмидом — могучим атлетом, жившим по соседству. Вооруженный кинжалом и медной дубинкой, он не раз сопровождал гетеру, любившую иногда побродить ночью. Таис хорошо платила, и Талмид неслышно крался позади, не мешая девушке чувствовать себя наедине с ночью, звёздами, статуями богов и героев.

В эту ночь Таис медленно пошла к Пеласгикону — стене из громадных камней, воздвигнутой далекими предками у основания Акрополиса. Может быть, то был могущественный народ, чья кровь текла в жилах полукритянки? Эти камни всегда привлекали Таис. И сейчас она коснулась рукой глыбы и вдруг прижалась всем телом к камню, ощущая сквозь тонкий хитон его неиссякаемую теплоту и твердость.

Темнота безлунной яркозвёздной ночи была подобна просвечивающей чёрной ткани. Только в прозрачном и светоносном воздухе Эллады можно было испытать такое ощущение. Ночь одевала всё вокруг, как тончайшее покрывало на статуе нагой Анахиты, в Коринфе, скрывая и одновременно открывая неведомые глубины тайных чувств.

Таис тихо взошла по истертым ступеням к храму Победы. Из-за плеча Пникса блеснул далекий огонек — лампада над Баратроном — страшной расселиной, напоминавшей афинянам про гнев Земледержца — Посейдона. Туда низвергали жертвы грозным подземным богам и эриниям. Юной гетере ещё не думалось об Аиде, и она не совершила ничего, чтобы опасаться богинь мести. Правда, боги завистливы… Яркая красота, веселье, успех и поклонение — все, чем была избалована Таис с пятнадцати лет, могут навлечь их гнев, и тогда последуют несчастья. Мудрые люди даже нарочно хотят, чтобы удачи перемежались с неудачами, счастье — с несчастьями, считая, что этим они предохраняют себя от более сокрушительных ударов судьбы. Таис это казалось нелепым. Разве можно купить себе счастье, склоняясь перед богами и моля о ниспослании несчастья? Коварные женщины-богини сумеют нанести удар настолько болезненный, что после него любое счастье покажется горьким. Нет, лучше подобно Нике подниматься на вершину утеса и если уж падать с него, то навсегда…

Таис оторвалась от созерцания огонька над Баратроном и подумала, что завтра надо испечь магис — жертвенный пирог Гекате — богине перекрестков, далеко разящей и не пропускающей запоздалых путников. И ещё жертву Афине Калевтии — богине дорог. А там не забыть Афродиту Эвплою — благоприятного плавания, об этом позаботится Эгесихора.

Легкие быстрые шаги Таис четко отдавались под колоннадой её любимого храма Нике Антерос, на ступенях которого она посидела, глядя на крохотные огоньки, кое-где разбросанные ветром как светлячки, мерцавшие на улицах милого города; на маяк в Пирее и два низких фонаря Мунихии. Там, наверное, корабль с Эгесихорой уже вышел в Саровский залив, держит путь на юг, в недалекую Эгину.

Когда Таис спустилась к Агоре, прошла мимо старого запустелого храма Ночи — Никтоона, сразу два «ночных ворона» (ушастые совы) пролетели с правой стороны — двойное счастливое предзнаменование. Хотя и вокруг Афин и в самом городе водилось множество этих священных птиц Афины, такое совпадение случилось с Таис впервые. Облегченно вздохнув, она ускорила шаги к угрюмым и массивным стенам древнего святилища Матери Богов. С упадком древней минийской религии святилище стало государственным архивом Афин, но те, кто продолжали верить во всемогущество Реи и женского начала в мире, приходили сюда ночью, чтобы, приложив лоб к угловому камню, получить предупреждение о грозящей опасности. Таис долго прижималась то лбом, то висками к отполированному веками камню, но не услышала ни легкого гула, ни чуть ощутимого дрожания стены. Рея-Кибела не знала ничего, и следовательно, в ближайшее время гетере ничего не угрожало. Таис почти побежала на запад, к Керамику и своему дому так быстро, что Талмид недовольно заворчал позади. Гетера подождала атлета, обняла его за шею и наградила поцелуем.

Слегка ошеломленный, богатырь вскинул её на руки и, несмотря на смешливый протест, понес домой, как лучшую для каждого эллина драгоценность.

В день отплытия, назначенный Таис, погода изменилась. Серые облака громоздились в горах, принизили высокое небо над городом, припудрили пеплом золотистый мрамор статуй, стен и колонн.

Эвриклидион — сильный северо-восточный ветер, оправдал своё название «вздымающего широкие волны» и быстро гнал маленький корабль к острову Эгине.

Таис, стоя на корме, повернулась спиной к уходящему назад берегу Аттики и отдалась успокаивающей качке на крупной зыби. Из памяти не выходила вчерашняя встреча с незнакомым ей человеком, воином, со следами ран на обнаженной руке и полускрытым бородой шрамом на лице. Незнакомец остановил её на улице Треножников, у статуи Сатира Перибоэтона («всемирно известного»), изваянного Праксителем.

В упор на неё смотрели проницательные глаукопидные глаза, и гетера почувствовала, что этому человеку нельзя сказать неправду.

— Ты — Таис, — сказал он тяжёлым низким голосом, — и ты покидаешь наши Афины следом за