проекциях, и систему блоков, и устройство для литья свинца. Сделал пометку найти труд Альберта Магнуса «О небе и земле», быть может, у Тосканелли найдется копия. Его мысли текли, как воды Арно, от одного предмета к другому, и все же он не мог отыскать для себя того места покоя и блаженства, которое счел бы истинным царством Платоновых форм.
Когда над головой пролетали птицы, он следил за ними и лихорадочно зарисовывал. У Леонардо был необычайно быстрый глаз, он мог замечать движения, невидимые другим. Мелким почерком он записал под набросками: «Равно как малое, незаметное движение руля поворачивает огромный, тяжело груженный корабль — и делает это среди веса воды, что давит на каждый бимс, и среди стремительных ветров, что раздувают его могучие паруса, — точно так же и птицы удерживают себя в потоках воздуха, не шевеля крыльями. Лишь легкое движение крыла или хвоста надобно им, чтобы оказаться под или над ветром, препятствует их падению». Потом он добавил: «Когда без поддержки ветра птица остается в воздухе, не махая крыльями, в положении равновесия, это свидетельствует, что центр тяжести совпадает с центром ее величины».
— Эй, Леонардо! — услышал он оклик Никколо. Мальчик подбежал, задыхаясь; он волок коричневый мешок, где были остатки еды и Куанова книга. — Тебя не было три часа!
— Это так долго?
— Для меня — да. Что ты делал?
— Просто бродил… и думал. — Помолчав, Леонардо спросил: — Но у тебя же была книга, что ж ты не почитал?
Никколо улыбнулся.
— Я пробовал, но заснул.
— Вот вся правда и вышла наружу. Никко, почему бы тебе не вернуться в мастерскую? Мне надо еще побыть здесь, подумать. А тебе скучно.
— Вовсе нет, маэстро, — обеспокоенно возразил Никколо. — Если я останусь с тобой, то не буду скучать. Клянусь!
Против воли Леонардо улыбнулся.
— Поведай же мне, что ты узнал из маленькой желтой книжки.
— Я… я не смог ничего понять… пока. Кажется, она вся посвящена свету.
— Именно, — сказал Леонардо.
Усевшись в рощице оливковых деревьев, он погрузился в чтение. Это отняло у него менее часа — книга была короткой. Никколо поел фруктов и снова уснул мирным глубоким сном.
По большей части текст книги показался Леонардо магической тарабарщиной, но внезапно смысл этих слов открылся ему.
«Есть тысячи пространств, и свет — цветок неба и земли наполняет их все. Точно так же свет — цветок личности проходит сквозь небо и наполняет землю. И когда свет начинает перемещаться, всё на небе и на земле — все горы и реки, всё, что ни есть в мире, — начинает перемещаться вместе со светом. Ключ в том, чтобы сконцентрировать семена своего цветка в глазах. Но будьте осторожны, дети мои, ибо, если хотя бы на один день вы перестанете упражняться в медитации, свет этот утечет от вас и потеряется неведомо где».
Возможно, он заснул, потому что вдруг ему почудилось, что он смотрит на стены огромного и прекрасного сооружения — своего собора памяти. Он жаждал вернуться внутрь, в сладостные, дарящие покой воспоминания; он отгонит призраки страха, что таятся в его темных лабиринтах.
Но теперь он смотрел на собор с высоты и издалека, с вершины Лебединой горы, и казалось, что собор стал лишь малой частью того, что хранила его память и видели глаза. Словно душа его расширилась, вместив и небо, и землю, и прошлое, и будущее. Леонардо испытал внезапное, головокружительное ощущение свободы; небо и земля наполнились множеством пространств. Все было так, как он читал в книге: все передвигалось в чистом, слепящем, очищающем свете, что сверкающим дождем струился по холмам и горам, туманной росой наполнял воздух, до сияния нагревал травы на лугах.
Это было чистейшее блаженство.
Все казалось сверхъестественно ясным — он словно смотрел в самую суть вещей.
А потом, потрясенный, он ощутил, что скользит, падает с горы.
Возвратился все тот же сон, все тот же вечный его кошмар: падение без крыльев и ремней в бездну. Он отчетливо различал все: горный склон, влажные трещины, запахи леса, камней и гниения, мерцание реки внизу, крыши домов, геометрические узоры полей, спиральные перья облаков, словно вплетенные в небо… тут он оступался и падал, падал во тьму, в пугающую пустоту, где не было дна, не было будущего.
Леонардо кричал, чтобы просунуться к свету, ибо знал это место, это царство слепящей тьмы, которое исследовал и описал бессмертный Данте. Но теперь его поддерживало снизу жуткое тулово летящего чудища Гериона, той самой твари, что доставила Данте в Злые Щели, в восьмой круг Ада. Чудище было мокрым от слизи и воняло смертью и гнилью; воздух кругом был мерзок, и Леонардо слышал, как трещит внизу скорпионий хвост твари. Однако ему чудился божественный голос Данте, что шепотом обращался к нему, выводил его к свету сквозь самые стены преисподней.
И вот уже он парил над деревьями, холмами и лугами Фьезоле, а потом полетел к югу — к крышам, балконам и шпилям Флоренции.
Он легко двигал руками, приводя в движение огромные крылья, которые рассекали мирный весенний воздух. Сейчас он не стоял на своем аппарате, а висел под ним. Руками он приводил в движение ворот, чтобы поднимать одну пару крыльев, коленями давил на педаль, чтобы опускать вторую. Укрепленный на шее воротник помогал приводить в действие хвост механической птицы.
Это была, разумеется, не та машина, что висела в мастерской Верроккьо. С двумя парами крыльев она скорее походила на огромное насекомое, чем на птицу, и…
Леонардо проснулся как от толчка — и увидел овода, который сосал кровь из его руки.
Грезил ли он с открытыми глазами или видел сон и этот овод пробудил его? Он весь дрожал, обливаясь холодным потом.
Он вскрикнул, разбудив Никколо, и тут же схватился писать и рисовать в записной книжке.
— Я понял! — крикнул он Никколо. — Двойные крылья, как у мухи, дадут мне нужную мощь. Вот видишь, я тебе говорил: природа дает все. Искусство наблюдения — простое подражание.
Он изобразил человека, который висит под аппаратом, при помощи рук и ног управляя крыльями. Потом рассмотрел овода, который все еще с жужжанием вился вокруг, и записал: «Нижние крылья более скошены, чем верхние, как в длину, так и в ширину. Муха при остановке в воздухе на своих крыльях ударяет эти крылья с большой скоростью и шумом, выводя их из положения равенства и поднимая их вверх на длину этого крыла; и, поднимая, ставит его вперед, под наклоном так, что оно ударяется о воздух почти ребром; а при опускании крыла ударяет воздух плашмя». И сделал набросок для сборки руля.
— Как я мог не понимать, что моя машина нуждается в руле точно так же, как корабль? Руль будет работать, как хвост птицы. А если подвесить человека под крыльями, то очень легко достичь равновесия. Именно так! — Он вскочил и рывком поднял Никколо на ноги. — Совершенство!
Распевая одну из непристойных песенок Лоренцо, он плясал вокруг Никколо, смущенного странным поведением мастера, затем схватил мальчика и, оторвав от земли, закружил.
— Леонардо, в чем дело? — воскликнул Никколо, высвобождаясь.
— Да ни в чем, все прекрасно!
И вдруг восторженное настроение Леонардо разом схлынуло, и он увидел себя таким, каким, по всей видимости, казался сейчас Никколо, — полным болваном. Разве может изобретение развеять его боль? Может ли ожесточить его сердце к Джиневре?
Возможно, на краткий миг. Но это была измена, так же как и свидание с Симонеттой.
— Наверное, правы были те люди на рынке, — заметил Никколо. — Ты безумен, как Аякс.
— Вполне вероятно, — согласился Леонардо. — Но у меня полно работы, потому что Великую Птицу следует переделать, а ей на той неделе предстоит лететь перед Великолепным.
Было уже далеко за полдень. Он сунул книгу о золотом цветке в мешок, подал его Никколо и зашагал к городу.
