шлемы, подымавшиеся точно из-под земли: кавалерия Мехмеда вылетела из-за ручья, где прежде разглядеть ее было невозможно. Войско двигалось в боевом порядке. Отборные пешие воины из Малой Азии и конница из Европы двигались на флангах Мехмедовых янычарских фаланг. Еще пятьдесят тысяч янычар шагали внутри квадрата, составленного из возов, а в центре четырех линий конных и пеших — гигантской фаланги, растянувшейся на все поле, — ехали три сотни пушек. Сто пятьдесят тысяч воинов словно скользили по пустому полю; и с помощью подзорной трубы Леонардо сумел разглядеть самих Мехмеда и Мустафу, в головных уборах с пышными плюмажами похожих на невиданных птиц, — они ехали в безопасности, в самой сердцевине своих войск.

Да и не было нужды в героических деяниях одиночек. Сила в количестве, а Великий Турок явно мыслил сегодняшний день как беспощадную резню.

— Пушки, — сказал Хилал. — И мои люди. Гляди, гляди туда: турки уничтожат их всех!

И он, словно спеша спасти собственных детей, торопливо полез, цепляясь за камни, вниз по склону. Упитанный евнух оказался куда проворнее, чем мог бы подумать Леонардо. Однако путь на равнину оказался куда как нескорым, и чем ниже они спускались, тем меньше могли разглядеть, что творится внизу, потому что пыль тучами поднялась в воздух, скрывая все и вся. Наверняка турецкая конница пошла в атаку, потому что Мехмед не станет удерживать цвет своего войска, акинджей и курдов, которые устремятся захватить артиллерию калифа.

Леонардо ни о чем так не мечтал, как оказаться сейчас с Сандро и Америго. Он осаживал свои мысли, потому что они источали страх, и все же воображал себе самые ужасные разновидности смерти, выпавшей его друзьям: их убивало взрывом, разрывало на куски, их насаживали на мечи и пики, и они молили о жизни, а он, беспомощный, бессильный, мог только смотреть на это. Едва добравшись до основания утеса, они бегом бросились туда, где стояли их орудия. Вдруг прямо перед ними разорвалось пушечное ядро, сея смерть и уничтожив солдата, который выбежал прямо под шрапнель. В один миг его разорвало в клочья, в комочки мяса, и душа его взрывом преобразилась в кровавый туман, когда он стал частью миазмов битвы.

Это мог оказаться Сандро, Америго или Миткаль.

Укрывшись в безопасности за перевернутой телегой, Леонардо перевел дыхание и крепко стиснул руку Миткаля, словно это была рука Никколо.

У помощников Хилала хватило присутствия духа отвести пушки назад, а потом обогнуть мамлюкскую и персидскую конницу и пехоту и выйти им во фланг. Теперь они могли стрелять по массе турок, бить по их артиллерии. Эта тактика принесла успех. Хотя турки тоже ввели в сражение пушки, их артиллерия не могла сравниться с многоствольными орудиями Леонардо, которые уничтожали турок до тех пор, покуда вся равнина не покрылась их мертвыми, залитыми кровью и разорванными в куски телами. Турки пытались захватить пушки да Винчи ударом конницы, но всадники Кайит-бея перехватили атакующих и разгромили начисто. Леонардо был с Хилалом, командуя стрельбой своих пушек и орудий. Видя, как в полушаге от него сшибаются в яростном натиске солдаты, ломая мечи и пики о металл доспехов, как летят повсюду куски металла, дерева и плоти, он не мог даже погрузиться в сладостное, возбуждающее, эйфорическое онемение рукопашной. Он был один, совершенно один и абсолютно, почти сверхъестественно осознавал каждую деталь творящейся вокруг резни; и с каждой смертью, с каждым разрывом плоти и преобразования ее в душу он ощущал все большую тяжесть, словно каждая гибель была его чудовищной добычей, и в конце концов он сам едва не упал под этой незримой тяжестью. Однако глаз вины оставался открытым, и Леонардо, зачарованный и ужаснувшийся, смотрел как бы со стороны на себя самого: вот он мечется от одной пушки к другой, помогает, раздает приказы, направляет огонь и смерть, словно он стал Красным Джинном, массивным и бесполым, как Хилал, неумолимым, как каменные идолы предков Кайит-бея.

Однако эта битва не могла быть выиграна одними пушками или многоствольными орудиями, ибо персы и арабы сходились с турками меч к мечу, пика к пике, тесно сплетаясь, подобно страстным любовникам. Стрелять по туркам означало убить и покалечить примерно столько же арабов и персов; а потому, когда был сделан последний выстрел по арьергарду турок, Хилал приказал своим мамлюкам- евнухам вместе с орудиями отступить в безопасное место. Вокруг орудий и Леонардо били, взметая пыль, копыта кавалерийских кобыл, и конница летела стеной потной лошадиной плоти.

Впереди и позади них, точно гребни высоких волн, сталкивались с криками и лязгом две конницы, и все звуки превратились в один неразличимый рев гигантского водопада. Войска Кайит-бея отступали к боевым порядкам арабов — как ни храбро дрались и египтяне и персы, турки все же оттесняли их. Армии покрывали равнину одной исполинской фалангой, гигантским зверем, чей хребет был ощетинен остриями пик. На бегу, перекрывая шум, Леонардо прокричал Хилалу:

— Где прячут женщин?

Хилал лишь пожал плечами.

Леонардо боялся за Сандро, но мог лишь гадать, действительно ли он охраняет женщин, где бы они ни находились. Вполне вероятно, что их спрятали в горах, и, быть может, Леонардо, Хилал и Миткаль прошли мимо их убежища, когда спускались с утесов.

— А Миткаль? — спросил Леонардо. — Я только что видел его здесь.

Хилал обеспокоенно огляделся.

— Представить не могу…

— А я могу, — сказал Леонардо. — Где другие ангелы?

— Наверное, в горах.

— Они вступят в битву?

— Без приказа — нет.

— А если им прикажет Миткаль, они подчинятся?

— Конечно, — сказал Хилал, — он их командир.

И тогда Леонардо бросился прочь от него. Несколько шагов — и он оказался в самой гуще сражения. Он вырвал меч из руки убитого мамлюка и взял его коня — крапчатую кобылу, которая покорно стояла над мертвым арабом, словно воин просто решил вздремнуть и смышленое животное терпеливо ожидало, когда хозяин проснется.

Ангелы где-то на утесах — он знал это. Но где?

Он поскакал через сражающихся. Вооруженный пикой турок едва не вышиб его из седла, но Леонардо увернулся и помчался дальше, не тронув врага: он хотел найти Миткаля и нашел его.

Мальчик, спешенный, пятился от турка, который был намного выше его и куда лучше вооружен. Миткаль каким-то образом остался без оружия и теперь испуганно озирался, больше, чем когда-либо, похожий на ребенка; но вокруг него была лишь окровавленная трава и грязь, и солдаты рядом с ним рычали, дрались, убивали, не видя мальчика, искавшего себе оружие, слишком увлеченные собственным боем, чтобы прийти ему на помощь.

Одним могучим взмахом меча Леонардо снес голову турку, и, когда он посмотрел на Миткаля, его вдруг пронзила судорога отвращения к тому, что он сделал, хотя он просто спасал жизнь мальчику. Его точно разоблачили, застигли на месте преступления. На долю секунды он вспомнил, как судья с высоты помоста клеймил его позором за содомию.

Он протянул руку Миткалю, и тот одним прыжком вскочил в седло, прижался к Леонардо, как испуганное дитя, тяжело и прерывисто дыша. Леонардо направил коня к южному краю битвы, краю арабских боевых порядков, где они будут в безопасности. Однако он скоро вернется в гущу боя, потому что, если он хочет когда-нибудь увидеть Никколо, ему нужно найти Кайит-бея, добиться его доверия, рассказать ему о своем плане.

— Леонардо!

— Нет еще, — сказал Леонардо, — покуда мы не в безопасности.

— Да мне наплевать! — сказал Миткаль.

— Так что же мне, ссадить тебя прямо здесь?

Миткаль не ответил, лишь крепче прижался к Леонардо. Даже здесь, в арьергарде, где солдаты Калула и мамлюки плечом к плечу отбивали атаки турок, лязг мечей, крики мужчин и женщин, свист стрел и грохот аркебуз были так оглушительны, что казались осязаемы. Однако клубы пыли придавали полю битвы какой-то нереальный вид; быть может, Дантово представление об аде родилось именно из такого вот зрелища. Леонардо вдохнул дым, захлебнулся от едкой кислой вони горящей плоти… и увидел Джиневру: