Хотя лагерь был взбудоражен, говорили все шепотом. Небо походило на щит, усыпанный звездами, и смешение звездного света с отблесками костров придавало всей этой предрассветной сцене какой-то диковинный, неземной вид. Леонардо разыскивал своих друзей; онемевший и оцепеневший, бродил он по лагерю. Он поглощал, как губка, все гротескные детали побоища, всех, кто был в движении либо замер от горя или усталости. Все и вся становились для Леонардо бесконечной живой картиной, которая жила и менялась, росла, разлагалась, а порой даже и умирала, но лишь как вянут и умирают листья зимой, — оставаясь живой, хотя и неподвижной. Леонардо эта картина виделась написанной на фламандский манер: отлакированная, со щедрыми масляными мазками, глубокая и сияющая, как ледяная темница антихриста.

Леонардо снова и снова возвращался к образам смерти, словно сам Данте наставлял его, донимал, наказывал за все его разрушительные изобретения, за эту картину резни, сотворенную из кости и черного дерева. Звезды казались сделанными из хрусталя; свет словно исходил от трупов, разбросанных по полю битвы. Леонардо хотелось выправить убитых, выпрямить их изломанные члены, закрыть их изумленные, наполненные звездным светом глаза, прикрыть их обнаженные тела, ибо они чудились нагими, застигнутыми в неком постыдном и противоестественном совокуплении. Леонардо видел смерть и прежде, но не в столь разнообразных обличьях; он никогда не был так близок с ней в своей мастерской, где разрезал плоть и жилы, изучая природу мертвого тела. Здесь же смерть была такова, как она есть: разодранные, расчлененные, обобранные тела, валявшиеся точно груды мусора. Многие мертвецы были полуголыми, потому что для бедуина считается почетным взять себе одежду поверженного врага.

Но все эти люди были братьями, Ак-Койнлу, племенем Белого Барана…

Мысли Леонардо, казалось, жили собственной жизнью, потому что размышлял он о грандиозном пиршестве — кипящем жире, горах лоснящегося риса, аппетитном аромате жареного мяса, вареных бараньих головах, что венчают горы подливы, риса и мяса, их разинутых челюстях, черных дымящихся языках, что вываливаются меж белых, как лунный свет, зубов…

Он с отвращением повернул прочь, но смерть окружала его со всех сторон, и он даже не осмелился пройти между курдов, изрубленных на куски изобретенными им колесницами… и вспоминал Понте Веккио, мост мясников, где нельзя было пройти, не переступив через лужи свернувшейся крови или не увидев свеже-разделанных трупов животных, что станут чьим-то ужином.

— Леонардо, ты разве не спал? — спросил Куан, застигнув Леонардо врасплох: тот рефлекторно потянулся к кинжалу, и это, кажется, позабавило Куана.

— Не я один, — ответил Леонардо. — И никто сейчас не спит, кроме мертвых.

Он смотрел на трупы.

— Ты пожалеешь об этом, когда мы отправимся в путь. Тогда ты возмечтаешь о благословенном сне.

— Что ж, быть может, тогда тебе придется применить собственное лекарство.

Пропустив его слова мимо ушей, Куан наблюдал за могильщиками, которые принялись копать неглубокие ямы. Леонардо содрогнулся — это зрелище напомнило ему о чуме.

— Нашел ты своих друзей? — спросил Куан.

— Я обыскал весь лагерь, — ответил Леонардо. — Их нигде нет. Может быть, их уже отослали домой?

— Тебе следовало бы заглянуть в мой шатер. Они доверены моему присмотру и пока останутся со мной.

— Значит, ты доставишь их домой? — спросил Леонардо.

Ему отчаянно хотелось отправиться с ними, вернуться домой — но только оставаясь у калифа, он сможет спасти Никколо и Айше. Он не мог вернуться во Флоренцию без Никколо; а кроме того, хотя он и не хотел признаваться себе в этом, его тянуло увидеть, как воплотил Зороастро в жизнь его изобретения.

— Нет, правитель миров еще не готов отпустить твоих друзей, особенно Сандро. Они приглашены сопровождать нас.

— Куда? — удивился Леонардо.

Куан пожал плечами:

— На войну.

— Зачем? Они ведь не воины… скорее уж наоборот.

— Потому что Кайит-бею может понадобиться посол, человек, который известен врагу и к которому с симпатией относится Великий Турок. — Куан мягко хохотнул. — И калиф избрал твоего друга-художника, самого неподходящего дипломата, какого только можно сыскать.

— А Америго?

— Мы оставили его ради того, чтобы вам обоим не было скучно, но он волен уехать, когда пожелает. — Куан чуть заметно усмехнулся. — Правда, здесь, под нашей защитой, ему безопасней.

— Я боюсь за них.

— Бойся лучше за себя, а их предоставь судьбе.

— Что ты имеешь в виду?

— Уссун Кассано никогда не допустил бы, чтобы его застигли вот так, — сказал Куан, плавным жестом обводя мертвецов. — Шлюхи знали обо всем. У них свои… способы добывать сведения.

— Что они знали?

— Что солдат Унгермамета вырежут. Унгермамету следовало бы заметить, что шлюхи не набросились на его людей, как стервятники на падаль… но он был слишком сентиментален, слишком занят тем, чтобы причитать над своим отцом, как женщина.

Муэдзины прокричали призыв на молитву, и на несколько секунд все вокруг замерло, словно сама природа — мелкие твари, шнырявшие и сновавшие по пустыне, весомое море воздуха, камни, песок, далекие холмы, закутанные в дымку, — все ожидало молитвенного обновления; ибо если Слово сотворило вселенную, точно так же слова молитвы могли возжечь пламя нового дня. Словно откликаясь призыву муэдзинов, на востоке тускнели звезды, и серый рассветный свет разливался в этом уголке ночного неба, растворяя мрак.

Унгермамета похоронили торжественно, со всеми церемониями, причитавшимися принцу, погибшему на поле брани.

Ямы, заваленные мертвыми телами, забросали землей.

Кайит-бей встретился с Уссуном Кассано.

И по утренней жаре их армии разъехались в однообразии раскаленного мерцающего песка и глинистых пустошей, гладких, точно отполированный камень.

Леонардо позволили скакать с Сандро и Америго, но они так же мало, как он сам, знали о цели едущего на северо-запад войска.

Иерусалим?

Однако Леонардо надеялся попасть в Дамаск, увидеть Зороастро и Бенедетто и мастерскую, в которой воплощались в жизнь его изобретения.