На закате следующего дня Леонардо был приглашен почтить усопшего царя. Перед черным траурным шатром стояли дервиши; они царапали себе лицо и грудь и молились, наложницы и служанки били в тамбурины и кричали: «Увы нам!» Одни молились, а другие причитали непрерывно и днем и ночью. Хотя обычай требовал, чтобы царь был похоронен на следующий день, не было ни погребальной процессии, ни чтения правоверными шестой сутры Корана: лагерь ждал сыновей Уссуна Кассано, чтобы они забрали тело отца и погребли в родной земле.

Следом за Куаном Леонардо прошел под полог шатра, где действительно стояли носилки — точнее, длинная скамья; на ней, покрытый алым кашмирским платом, вытянулся громадный труп. Слабо пахло камфарой, розовой водой и разложением.

А еще — кофе и гашишем.

Куан повел Леонардо дальше, и они перешли с мужской половины за тяжелые завесы персидских ковров, в гарем. Уссуна Кассано не сопровождали жены — только наложницы; а сейчас их всех увели в шатер Кайит-бея.

В гареме они увидели калифа. Возлежа на персидском ковре, он как ни в чем не бывало покуривал трубку и пил кофе.

А рядом с ним сидел Уссун Кассано — живее живого.

Калиф испытующе глядел на Леонардо, явно ожидая его реакции. Но как бы ни был удивлен Леонардо, он поклонился и обратился к Уссуну Кассано:

— Рад видеть тебя воскресшим, великий царь.

Кайит-бей чуть заметно и одобрительно улыбнулся.

— Ты подождешь моего сына здесь, — сказал Уссун Кассано. — Мы приготовили тебе хорошее укрытие.

— Когда он прибудет, сиятельный?

— Он уже в пути и будет здесь послезавтра к ночи.

— Как ты узнал это? — удивился Леонардо.

— Ему рассказали птицы, — сказал калиф, намекая на почтовых голубей, но не добавил к шутке улыбку.

И он, и Уссун Кассано пристально смотрели на Леонардо, словно ожидая от него ответа на невысказанный вопрос. Плач и причитания снаружи сливались в завесу шума, заглушая любую беседу, растворяя ее в своем рокоте, подобно грохоту океанских валов на прибрежных скалах.

— Значит, принц был извещен прежде, чем кто-либо в лагере? Не вызовет ли это подозрений?

Калиф кивнул, откровенно довольный: Леонардо своим вопросом дал ему прекрасную возможность покрасоваться.

— Мы хотим, чтобы это выглядело лишь соблюдением приличий, — сказал он, — поскольку наша вера не позволяет не предавать земле умершего. Принц поверит этой маленькой хитрости, потому что если бы мой дорогой друг властитель Персии на самом деле ушел на небеса, Аллах допустил бы малое промедление, дабы он мог быть погребен в своей святой земле.

Калиф провел рукой в воздухе и пробормотал молитву, словно этим благословением мог отвести от Уссуна Кассано смерть на вечные времена.

— Ты останешься здесь, пока не прибудет мой сын, — сказал перс Леонардо, и тому оставалось лишь кивнуть. — И я побуду с тобой.

По спине Леонардо пробежал холодок: он вдруг подумал, что, когда он убьет царского сына, царь убьет его.

Куан и калиф поклонились и оставили их одних.

От царя тянуло запахом плесени; он сидел, курил и попивал кофе, словно был один. Леонардо счел за благо первым не вступать в разговор.

— Я сам буду на носилках, потому что мой сын пожелает увидеть мое лицо, — сказал наконец царь и слабо усмехнулся. Потом продолжал: — Позже я объясню, как нужно будет все сделать.

— А тело на носилках? — спросил Леонардо.

Уссун Кассано резко тряхнул головой, как бы отказываясь иметь что-то общее с тупостью.

— Это для тех, кто желает выразить почтение. Они не заметят разницы. Тело пахнет смертью, и этого довольно, разве не так? Но мой сын, — повторил он, — пожелает увидеть мое лицо. Он останется здесь, со мной. Он захочет побыть один. Ты убьешь его, когда он задремлет. Ты услышишь, как снаружи, у шатра мальчик запоет песню. Это сигнал перебить охрану моего сына. Мой сын не должен подняться с ковра.

— Как я узнаю?..

— Узнаешь. — После очень долгого молчания царь проговорил: — Я люблю своего сына.

Леонардо взглянул на него в упор и кивнул. Он заперт в ловушке вместе с безумцем, который не может отличить убийства от доброго ночного сна; его начало слегка трясти. Он ведет себя как трус, сказал он себе.

И собирается убить, как трус.

Он выбросил эти мысли из головы и трезво отметил, что должен считаться с безопасностью Сандро и Америго. За себя, за свою жизнь Леонардо не боялся — его страшила мысль об убийстве, о хладнокровном планировании деяния столь ужасного… И что-то шевельнулось в соборе его памяти — нечто, чему лучше бы остаться погребенным; он смотрел на персидского царя, а видел длинный узкий коридор. «Глаза — окна души», — мелькнула у него мысль.

И привела к другой мысли, лежавшей совсем рядом. Сейчас он не может войти в свой собор памяти.

— Он храбр в бою, — сказал между тем Уссун Кассано, подразумевая сына. — Мой народ до сих пор зовет его Доблестным. Он лучше своих братьев.

Леонардо молчал.

— Мы могли бы использовать его храбрость и ум в бою, ибо пламя войны горит сейчас от Эрзерума до Евфрата, а в землях твоего калифа дела еще хуже. Ты знаешь об этом?

Леонардо признался, что ни о чем не знает.

— Ты знаешь, почему должен убить моего сына?

Леонардо кивнул, потому что Куан рассказал ему.

Тем не менее Уссун Кассано пересказал ему все сначала до конца, словно этим мог искупить свою вину.