сломала запястье, взяв полгаллона молока. Шон, как ты можешь говорить, что Уиллоу не понадобится специальный уход или постоянная сиделка? И откуда мы возьмем такие деньги?

— Значит, будет покупать молоко квартами, — сказал Шон. — Мы же всегда говорили, что не позволим болезни занять центральное место в ее жизни, — а ты именно это и делаешь!

— Цель оправдывает средства.

Шон свернул на подъездную дорожку.

— Ага. Гитлеру это скажи.

Он заглушил мотор. С заднего сиденья доносилось твое тихое, безмятежное похрапывание. Не знаю уж, чем ты сегодня занималась в школе, но это явно тебя утомило.

— Я больше не знаю тебя, — еле слышно сказал он. — Я не понимаю человека, который это делает.

Я всеми силами пыталась утихомирить его после той дачи показаний — собственно, несостоявшейся, — но он никак не шел на попятную.

— Ты говоришь, что на всё готов ради Уиллоу, но если ты не можешь сделать даже этого, то просто обманываешь себя.

— Я себя обманываю? — повторил за мной Шон. — Это я-то обманываю? Нет. Обманываешь ты. Во всяком случае, говоришь, что обманываешь и что Уиллоу всё поймет. Поймет, что ты обманывала судью. Во всяком случае, я надеюсь, что ты говоришь неправду, потому что окажется, что ты врала мне все эти годы. Врала, будто хотела родить этого ребенка.

Мы вышли из машины, и я хлопнула дверцей чуть громче, чем следовало.

— А удобно тебе живется, правда? Легко проявлять снисхождение, когда сам живешь прошлым. А что будет через десять лет? Когда у Уиллоу будет не инвалидное кресло, а настоящее произведение искусства, когда она поедет в летний лагерь для «маленьких людей», когда на заднем дворе у нас выроют бассейн, чтобы она могла наращивать мышечную массу, когда мы купим ей специально оборудованную машину не хуже, чем у сверстников, когда нам будет все равно, если страховка не покроет очередные скобы, потому что мы сами можем за них заплатить, а тебе даже не нужно будет работать в две смены. Ты хочешь сказать, что даже тогда она вспомнит, что мы говорили в суде, когда она была еще ребенком?

Шон посмотрел на меня и уверенно произнес:

— Да. Я хочу это сказать.

Я буквально отшатнулась от него.

— Я слишком люблю ее, чтобы упустить такую возможность.

— Значит, мы с тобой по-разному проявляем любовь.

Он открыл заднюю дверцу и расстегнул твой ремень безопасности. Ты, раскрасневшись, медленно выплывала из сна.

— Я пас, Шарлотта, — просто сказал он, неся тебя в дом, — Делай что хочешь, но меня в это не втягивай.

И я уже не в первый раз подумала, что, сложись обстоятельства по-другому, после такой ссоры я непременно обратилась бы за помощью к Пайпер. Позвонила бы ей и рассказала, что я думаю на этот счет, а не Шон. И мне стало бы лучше просто потому, что она меня выслушала.

И я поступила бы так, как научила меня ты: я стала бы ждать, пока разлом между мною и твоим отцом не зарастет. Потому что эта «косточка» болела от каждого движения.

— Какого черта?! — воскликнул Шон, и я, оторвав взгляд от земли, увидела на пороге Амелию.

Она как ни в чем ни бывало ела яблоко. Волосы у нее были выкрашены в неестественный синий электрик. Поймав мой взгляд, она ухмыльнулась.

— Рок-н-ролл жив, — сказала она.

Ты удивленно на нее уставилась.

— Почему у Амелии на голове сладкая вата?

Я с трудом перевела дыхание.

— Не сейчас, — пробормотала я. — Только не сейчас.

И я поднялась по лестнице, как будто каждая ступенька была стеклянной.

В последние восемь недель беременности я каждое утро испытывала блаженство — в течение ровно трех секунд. Я выплывала на поверхность сознания и на эти три прекрасные секунды забывала обо всем. Я чувствовала, как ты ворочаешься в моем животе, как отбиваешь барабанную дробь своими ножками, — и мне казалось, что всё будет хорошо.

Но реальность опускалась с непреклонностью театрального занавеса: эта барабанная дробь могла стоить тебе нового перелома ноги. Перевернувшись в моем теле, ты могла изувечить свое. Я неподвижно лежала в постели и думала, умрешь ли ты во время родов. Или в считаные минуты снустя после рождения. Или нам повезет — и мы сорвем джекпот: ты выживешь, но на всю жизнь останешься калекой. По иронии судьбы твои кости ломались с той же легкостью, с какой разбивалось мое сердце.

Однажды мне приснился кошмар. Мне снилось, что я родила, но никто со мной не разговаривает, никто не объясняет, что случилось. Акушерка, анестезиолог и все медсестры стоят ко мне спиной. «Где мой ребенок?» — спрашиваю я, но даже Шон пятится назад и качает головой. Я с трудом приподнимаюсь и смотрю себе между ног, но вместо ребенка вижу лишь груду битого хрусталя. Среди осколков я замечаю твои крохотные ноготки, розовый бутончик мозга, ушко и петельку кишки.

В ту ночь я проснулась с жутким воплем и уснуть смогла лишь через несколько часов. Наутро, когда Шон разбудил меня, я сказала, что не могу встать с кровати. И я не преувеличивала: я действительно была уверена, что любое мое обыденное действие ставит твою жизнь под угрозу. Каждый мой шаг может тебя ранить, но если я не буду делать никаких шагов, то ты, возможно, уцелеешь.

Шон позвонил Пайпер, и та сразу же примчалась к нам и стала объяснять мне природу беременности, словно неразумному дитяти: что есть амниотический мешок, околоплодная жидкость, прослойка между моим и твоим телом. Конечно, я всё это знала, но я знала и много всего другого, что на поверку оказалось ложью. Знала, что кости с течением времени крепнут, а не слабеют, например, или что ребенок, у которого не обнаружен синдром Дауна, — это здоровый ребенок. Она сказала Шону, что мне нужно просто отоспаться и она заглянет попозже. Но Шон всё равно волновался и, сказавшись больным на работе, позвонил нашему священнику.

Отец Грейди, как выяснилось, принимал вызовы на дом. Он сел на стул, который Шон специально приволок в спальню.

— Я слышал, вы чем-то взволнованы.

— Это еще мягко сказано.

— Господь не нагружает нас непосильными ношами, — заметил отец Грейди.

Это всё, конечно, чудесно, но чем моя дочь Его прогневила? Зачем ей терпеть страдания еще до появления на свет?

— Я всегда верил, что самых любимых детей своих Он отдает родителям, которым доверяет, — продолжил отец Грейди.

— Мой ребенок может умереть, — отрезала я.

— Ваш ребенок может покинуть этот мир, — поправил меня пастырь, — И уйти к Иисусу.

На глаза мои набежали слезы.

— Пускай заберет какого-нибудь другого ребенка.

— Шарлотта! — вспыхнул Шон.

Отец Грейди взглянул на меня большими ласковыми глазами.

— Шон подумал, что мне стоит благословить ваше дитя. Вы не возражаете? — И он занес руки над моим животом.

Я кивнула: не время было отказываться от благословения. Но пока он молился над холмиком моего тела, я про себя читала другую молитву: «Оставь мне ее — и можешь забрать всё прочее».

Он ушел, оставив библейскую открытку на прикроватной тумбочке и обещание молиться за нас. Шон спустился проводить его, а я всё не сводила глаз с этой открытки. Иисус, распятый на кресте. Я понимала, что Он познал боль. Он чувствовал, как гвозди рвут Его кожу и дробят Его кости.