Лучшие подруги превращались в заклятых врагов.
— Ты же не думаешь… О боже мой, Роб…
— С ней всё будет в порядке? — спросила Эмма.
— Не знаю, — честно призналась я. — Надеюсь, что да.
— Ну, если
— Многое могло измениться за год, — напомнила я.
— Особенно если мать так усердно выжимает сок из сухофруктов, что вообще не замечает родных дочерей…
— Не надо, — пробормотала я.
— Только не говори, что ты будешь защищать эту женщину!
— «Эта женщина» была моей подругой.
—
Эмма швырнула салфетку на стол. Сигнал тревоги.
— Думаю, я знаю, почему она это сделала.
Мы изумленно повернулись к ней.
Эмма побелела как полотно, в глазах заблестели слезы.
— Я понимаю, что друзья должны выручать друг друга, но мы же больше не друзья…
— Вы с Уиллоу?
Она покачала головой.
— Мы с Амелией. Я однажды видела ее в женском туалете, она резала себе руку жестянкой от банки с колой. Она меня не заметила, а я молча развернулась и убежала. Я собиралась кому-нибудь рассказать — ну, вам или школьному психологу, но… Мне, если честно, хотелось, чтобы она умерла. Я решила, что так ее мамаше и надо, нечего было подавать на нас в суд… Но я не думала… Я не хотела, чтобы Уиллоу… — Она наконец расплакалась в голос. — Все так делают, режут себя… иногда… Я думала, это пройдет. Она же раньше блевала, а потом…
— Она что?
— Она не знала, что я знаю. Но я слышала, как ее рвет, когда ночевала у них дома. Она-то думала, что я сплю, но я слышала, как она пошла в туалет и засунула два пальца в горло…
— Но она ведь больше этого не делает?
— Не помню, — еле слышно прошептала Эмма. — Я думала, что да, но потом мы вообще перестали общаться.
— Зубы… — вспомнил Роб. — Когда я снял брекеты, эмаль была почти стерта. Это может быть вызвано или большим количеством газированных напитков, или… расстройством питания.
Еще в интернатуре у меня была беременная пациентка с булимией. Как только я наконец убедила ее перестать провоцировать у себя рвоту, она тут же начала резаться. Я проконсультировалась у психиатра, и мне сказали, что эти напасти часто идут рука об руку. В отличие от анорексии, которая связана с желанием достичь совершенства, булимия коренится в ненависти к самой себе. Эти порезы, как ни странно, предотвращают настоящие попытки суицида. Они помогают справиться с переживаниями, когда не остается другого выхода. Как запои или чистка кишечника, они становятся постыдной тайной, тем самым лишь усугубляя гнев девочки на саму себя, такую далекую от идеала.
Я могла только догадываться, каково это — жить в доме, где в воздухе витает недовольство неидеальными дочерьми.
Это могло быть совпадение. Эмма могла застать Амелию за первой и последней попыткой себя порезать. Диагноз Роба мог быть не точен. Но все равно: если есть причины для беспокойства, нельзя же просто закрыть на них глаза?
Господи, на этом же и зиждится весь наш суд!
— Если бы на ее месте была Эмма, — тихо сказал Роб, —
— Ты же не думаешь, что Шарлотта и впрямь прислушается ко мне, когда я скажу, что ее дочь попала в беду?
— Может быть, — задумчиво протянул Роб, — именно поэтому ты и должна попытаться.
Проезжая по улицам Бэнктона, я мысленно составляла каталог всех известных мне фактов об Амелии О’Киф.
Она носит обувь седьмого размера.
Она не любит темную лакрицу.
Она катается на коньках с грацией ангела, хотя это совсем не так легко, как кажется.
Она не из плакс. Однажды она откатала целую программу с дыркой на пятке, хотя растерла ногу до крови.
Она знает наизусть все песни из фильма «Грех».
Она всегда убирает за собой посуду со стола, а Эмме каждый раз приходится напоминать.
Она настолько непринужденно влилась в нашу семью, что в детстве их с Эммой даже учителя называли Близняшками. Они одалживали другу друга одежду, они стриглись в один день, они спали на одной узкой кровати.
Может, мне и не надо было считать Амелию естественным продолжением Эммы. Да, я знала о ней десять конкретных фактов, но это еще не делало меня экспертом в ее душевных делах. С другой стороны, я знала на десять фактов больше, чем ее собственные родители.
Я и сама не понимала, куда еду, пока не остановилась на подъезде к больнице. Охранник подождал, пока я опущу стекло.
— Я врач, — сказала я и фактически не солгала.
Он махнул рукой, позволяя мне ехать дальше.
Формально за мной до сих пор сохранялись права и обязанности врача этой больницы. Я была достаточно близко знакома со всеми сотрудниками гинекологического отделения, чтобы меня приглашали на рождественские ужины. Но в данный момент больница показалась мне такой чужой, что, пройдя сквозь раздвижные двери, я даже поморщилась от привычных запахов: моющих средств и утраченных надежд. Я еще не готова была взяться за лечение настоящего пациента, но притвориться, будто лечу кого-то воображаемого, я все-таки могла. Состроив деловитую гримасу, я подошла к пожилой волонтерке в розовом комбинезоне.
— Меня зовут доктор Рис, меня сюда вызвали на совещание… Мне нужен номер палаты Уиллоу О’Киф.
Часы посещений уже закончились, а халата на мне не было, потому неудивительно, что медсестры остановили меня у входа в педиатрическое отделение. Я не знала ни одну из них, что, в общем-то, было мне на руку. Как зовут врача Уиллоу, я, разумеется, знала.
— Доктор Розенблад попросил меня заглянуть к Уиллоу О’Киф, — сказала я как можно строже, чтобы смутить медсестер и не дать им лишний раз задуматься. — История болезни висит снаружи?
— Да, — сказала одна медсестра. — Хотите, мы отправим сообщение доктору Сурайя?
— Сурайя?
— Это ее лечащий врач.
— Нет-нет. Я всего на пару минут.
И я с озабоченным видом зашагала по коридору, как будто дел у меня было невпроворот.
Дверь в твою палату была открыта, горел приглушенный свет. Ты спала на своей кровати, Шарлотта — рядышком на стуле. В руках она держала книгу «1000001 факт, которых вы не знали».
На руку и левую ногу тебе наложили шины. Ребра плотно стягивал бинт. Даже не читая твоей истории болезни, я могла догадаться, какой побочный ущерб тебе нанесли, когда спасали жизнь.
Осторожно склонившись над тобой, я легонько чмокнула тебя в макушку. Потом взяла из рук Шарлотты книгу и положила ее на тумбочку. Я сразу поняла, что не потревожу ее: она уснула слишком крепко. Шон всегда говорил, что она храпит, как портовый докер, хотя когда мы вместе ночевали где-нибудь
