Junonis magnae nomine lucus erat
Под Эсквилинским холмом
нерушимая долгие годы
Свято хранимая
там роща Юноны была, — -
так перевёл поэт и неутомимый издатель римских поэтов в середине XX века Ф. А. Петровский это двустишие из «Фаст» Публия Овидия Назона. Наверное, и правда здесь царила какая?то особенная атмосфера, как всегда это было в древности в самих священных рощах и вокруг них. Вершина холма тоже, должно быть, была ничем не застроена, и поэтому именно здесь ночью четвертого августа 352 года папа Либерий увидел во сне Святую Деву, которая просила его построить ей храм на вершине Эсквилина и сказала, что в доказательство неложности её явления на вершине холма в ночь с 5 на 6 августа выпадет снег. Точно такое же видение было и римскому патрицию по имени Иоанн.
Снег выпал, чего действительно в августе, когда в Риме стоит душная, невыносимая и почти африканская жара, не может быть ни при каких условиях. Папа начертал план будущей церкви, а Иоанн построил её на свои сбережения. До нашего времени от этой церкви, скорее всего, не дошло ничего. Не дошли до нас и развалины тех домов, где некогда жили знаменитые поэты. Но не тут ли Гораций написал свою оду к Левконое, или vides, ut alta stet nive candidum, или…? Впрочем, об этом мы всё равно никогда не узнаем. На склонах Эсквилина было общественное кладбище. Во времена Августа, то есть как раз в те годы, когда здесь поселился Гораций, его убрали. Поэт пишет в одной из своих «Бесед»:
Nunc licet Esquiliis habitare salubribus atque
Aggere in aprico spatiari…
(«можно теперь уже нам жить на здоровых склонах Эсквилина и прогуливаться на открытом солнцу пригорке»). Последнее – аggere in aprico spatiari – поэт, безусловно, относит к самому себе. Как говорят, он действительно любил прогуливаться вблизи собственного домика, сочиняя стихи, которым потом будет суждено пережить тысячелетия. Сегодня Горация читают мало. И это понятно. Поэт с трудом переводится с латыни. При переводе (даже когда его делают большие мастера) от оды остается лишь какой?то её слепок, чёрно–белая фотография, но не больше. «Читая Горация, – писал Виктор Гюго, который, разумеется, читал его по–латыни, – мы испытываем глубокое наслаждение. Это особого рода и необыкновенно глубокое наслаждение, вызываемое только литературными произведениями. Удивительный язык невольно захватывает вас, а каждая подробность полна своеобразной прелести… Стиль Горация становится между ним и читателем – сначала в виде какой?то дымки, потом в виде сияния и, наконец, в виде чего?то другого, что не имеет уже ничего общего с самим Горацием, – в виде Прекрасного».
«Гораций, – пишет выше Гюго в той же книжке «Post?scriptum моей жизни», – это человек, оставивший щит на поле битвы, софист, оправдывающий вожделения и ставящий себе одну цель, удовольствие; скептик, скептик, признающий только наслаждения настоящей минуты» и так далее. «Но, – говорит Гюго, – возьмите теперь его сочинения и читайте их. Этот скептик укрепит вашу душу, этот трус зажжет в ней пламя, этот развратный человек даст вам здоровье. И, читая Горация, этого нехорошего человека, вы сделаетесь лучше. Почему? Потому что Гораций есть прекрасное»… Лучше сказать просто невозможно.
И вот в местах, где, возможно, бормоча под нос свои строчки, гулял лысоватый с небольшим животиком и довольно низкого роста человечек– на самом деле величайший в истории поэт, – появляется церковь Святой Марии в снегах (ad nives), или Basilica Liberiana, названная так в честь папы Либерия. В V веке, когда первая церковь обветшала, папа Сикст III отстраивает её заново и подносит её в подарок римскому народу – Xystus episcopus plebi Dei. Надпись эту, сделанную на предалтарной арке базилики, можно видеть и сегодня.
А теперь слово ещё одному русскому путешественнику, Петру Андреевичу Толстому, побывавшему здесь в самом конце XVII века. «Приехал я к церкви, которая называется Санта Мария Маиор… в той церкви показали мне предивное сокровище – колыбель святую, в которой Творец всего света, Господь наш Иисус Христос не возгнушался лежать с пречистою своею плотию по Рождестве своем во младенчестве. Та колыбель сделана из простого дерева самою простою плотничною работою, подобием тем, как ныне обретаются в деревнях… а поставлена та колыбель в серебряный ящик, у которого наверху сделан Предвечный Младенец из серебра предивною работою; и с тем серебряным ящиком ставится та святая колыбель в деревянный ящик, обитый лазоревым бархатом, и тот ящик поставлен на кафедре высоко на четырех столпах, которая кафедра сделана у левого клироса изрядною работою.
В том же храме, – продолжает Толстой, – на правой стороне в пределе под алтарем есть ясли – те, которые были в вертепе при Рождестве Христовом… а ныне тех яслей никто видеть не может, для того, что заделаны под алтарем наглухо, и около того алтаря горит масло в серебряных лампадах». Горят эти лампады и сегодня… Ясли появились здесь, как в один голос утверждают ученые, не ранее VII века. Причем до нас сегодня дошли действительно две святыни: ясли и колыбель Иисуса. Из Вифлеема и Назарета… Это и понятно. В эпоху раннего Средневековья папы стремились собрать в Риме как в столице христианского мира все те святыни, которые были связаны с евангельскими событиями. Все без исключения.
Не обходилось и без подлогов, поэтому сегодня мы не всегда знаем, что привезено из Палестины, а что стало святыней уже здесь, после того как тысячи и сотни тысяч губ верующих людей благоговейно прикоснулись к этим предметам. В конце концов, человек поклоняется не куску деревянной доски, но самому событию – Рождеству Христову. In praesepe ponitur sub foeno asinorum… – как поётся в одном из средневековых гимнов. «В яслях полагается под сеном для ослятей»… Кто полагается в этих яслях? Тот, кто скажет потом: «Блаженны нищие духом…» И в свете этого как?то на второй, на третий план отступает вопрос, а подлинны ли они, эти древние доски… Потому что подлинно то, что безмерно больше – Его Евангелие… и Её материнство…
«При Кресте Иисуса стояли Мать Его и сестра Матери…» – так в Евангелии от Иоанна (19: 25 – 27) описывается тот момент, когда уже на Голгофе буквально за несколько мгновений до Своей смерти Иисус из Назарета, «увидев Мать и ученика, тут стоящего, которого любил», сказал Своей Матери: «Жено, се сын Твой», а потом ученику: «Се Матерь твоя». Умирая, Он думает о том, что будет с Матерью. «А туда, где молча Мать стояла»… Так напишет потом, в тридцатые годы XX века, в годы ГУЛага и расстрельных статей, об этом Анна Ахматова. Всего лишь одной стихотворной строчкой она нарисует образ, напоминающий по степени своей близости к евангельскому повествованию «Пьету», или «Оплакивание Христа», скульптурную группу, которую изваял Микеланджело Буонарроти для собора Святого Петра в Риме.
«А туда, где молча Мать стояла»… Билась и рыдала Мария Магдалина, окаменел от горя любимый ученик – евангелист Иоанн, а Она… просто молча стояла у Креста. В одном слове сказано всё: «молча», как только мать может стоять рядом с умирающим сыном.
Stabat Mater dolorosa
juxta Crucem…
Мать скорбящая стояла
При Кресте…
Этими словами начинается средневековый латинский гимн, обращенный к Той, кого христиане назвали Пречистой и Преблагословенной Приснодевой, Всепетой Матерью, Невестой Неневестной и Богоматерью.
Средневековый поэт, как потом это же сделает Анна Ахматова, практически ничего не прибавил к Евангелию, он только подчеркнул самое главное: Она просто стояла у Креста, Она была рядом до последнего мгновения. Была рядом. И тогда, посмотрев на Мать, Её умирающий Сын сказал, глазами указывая на ученика: «Жено, се сын Твой». Он не просто позаботился о Матери, Он (не случайно Евангелие не называет этого ученика по имени, но только подчеркивает, что он был л ю б и м ы м!), ясно сказал и Ей и
