— Ой! — снова в отчаянии воскликнула она, в то время как хлыст без промедления ударил ее.

— И ты была небрежна в проявлении почтения, — заметил я.

— Да, господин, — согласилась она, — прости меня, господин.

Я снова ударил ее.

— Ты думала, такие вещи останутся незамеченными? — спросил я у нее.

— Нет, господин, — ответила она. — Прости меня, господин.

— И ты была дерзкой, — добавил я.

— Да, господин, — сказала она. — Прости меня, господин!

Я снова ударил ее.

— Ты ожидала, что твоя дерзость пройдет незамеченной?

— Нет, господин. Пожалуйста, пожалуйста, прости меня, господин! Ой! — закричала она от боли, получив еще один сильный удар хлыстом.

Ее голова была опущена. На изразцах были слезы.

— Что мне делать с тобой? — спросил я.

— Я — твоя рабыня, — ответила она. — Ты можешь делать со мной, что хочешь.

— Мне это известно, — проговорил я.

— Да, господин.

— Почему ты была дерзкой?

— В таком положении трудно говорить, — сказала она.

— Говори, — приказал я.

— Когда я узнала тебя, то подумала, что могу использовать твою слабость и победить тебя. В этом для женщины есть определенное наслаждение, потому что тогда она становится немного мужчиной, хозяином, хотя в глубине души она знает, что это не так. К тому же ей нравится мучить слабых мужчин, мужчин слишком мягких, чтобы надеть на нее цепи, которые она жаждет носить. Разумеется, такие удовольствия мелкие и пустые, и мы в глубине души знаем это. Каждый пол имеет свое место и ни один не будет счастлив, пока не займет его. Место мужчины быть хозяином; место женщины — служить ему. Горианские мужчины, конечно, не считают нужным терпеть наш вздор. Они быстро ставят нас на место. Они делают из нас рабынь. Не будь ты с Земли, я бы не осмелилась вести себя так. Увидев тебя, помня тебя с давних пор, мне не пришло в голову, что я стою на коленях перед тем, кто стал в действительности горианским мужчиной. Жаль, что я не поняла этого раньше. Я бы уберегла себя от большой боли. Женщины ввязываются в битвы, которые стремятся проиграть. Мы хотим, чтобы нас сокрушили и завоевали. Вот почему мы боремся. Если мы не будем протестовать и бороться, какая ценность для мужчины, спрашиваем мы себя, будет в нашем покорении? Но конечно, мне не следовало бороться с тобой. Я только девушка- рабыня, девушка, уже закованная в ошейник и покоренная. Я не свободная женщина. С моей стороны было самоуверенностью позволить себе проявлять тщеславие свободной женщины. Я — рабыня. Мне следовало бы покориться тебе немедленно и полностью. Прости меня, господин. Я надеюсь, что ты позволишь мне жить.

Я рассматривал ее. Она была хорошенькая, в моем ошейнике, стоящая на четвереньках.

— Можно мне дальше объяснить свое поведение, господин? — спросила она. — Это может заставить тебя отнестись ко мне не так сурово.

— Говори, — разрешил я.

— Я хочу быть рабыней, — начала она. — Я боялась, что ты освободишь меня. Вот поэтому-то я противилась тебе. Именно таким образом я пыталась спровоцировать тебя на мое завоевание. Я пыталась разозлить тебя, чтобы ты мог сделать из меня твою рабыню и уверенно содержать меня в этом качестве.

— В этом не было необходимости, — заметил я.

— Теперь я хорошо понимаю это, господин, — ответила она. — Однако тогда я не знала этого.

Я промолчал.

— Мое поведение, каким бы глупым оно ни было, было вызвано желанием остаться в рабстве, — прошептала она, — может быть, теперь ты будешь более снисходителен к своей девушке.

— Итак, ты желаешь быть рабыней?

— Да, господин, — ответила она, — страстно.

— И ты рабыня, — сказал я.

— Да, господин, — подтвердила она, — совершенно.

— Ты думаешь, что ты свободна или что у тебя есть хоть какие-то права?

— Нет, господин. Я знаю, что такие заблуждения не дозволяются горианской девушке-рабыне.

— Ты не боишься своего рабства?

— Боюсь, господин, — ответила она, — и иногда мы ужасно боимся неопределенностей и ужасов рабства, но такие вещи делают более богатым наш опыт, добавляя к нему особый вкус и остроту, делая его более значимым. К тому же без этого мы не были бы в настоящем рабстве, к которому стремимся.

— Итак, ты принимаешь все страдания и ужасы рабства? — уточнил я.

— Охотно и радостно, господин, — ответила она, — а если мы приняли его без восторга и с дрожью, то теперь должны принять его, так как мы — рабыни.

— Тебе нравится быть рабыней? — снова спросил я.

— Да, господин.

— Ты ничего не стоишь, не так ли?

— Да, господин, — ответила она, — но я могла бы иметь определенную цену как рабыня мужчины. Я не знаю свою существующую рыночную цену.

Я тоже не знал ее настоящую рыночную цену. Такие вещи меняются каждый день. Они подвержены значительным колебаниям, являясь следствием многих факторов, таких как сама девушка, ее ум, воспитание и красота, деньги в хозяйстве, условия спроса и предложения. И даже рынок, на котором ее продают, и время года, когда она выставлена на торги. Девушка, которую продают на престижном рынке, утром перед продажей помещенная с другими красивыми обитательницами внутри выставочной клетки с хромированными и узорчатыми решетками, где она двигается и позирует по инструкциям будущих участников торгов, почти непременно получит большую цену, чем та, которую вытащили за волосы из набитой битком деревянной, сколоченной болтами клетки и бросили на платформу для торгов, или, скажем, чем та, которую продают с цементного, выставленного на всеобщее обозрение постамента на простом уличном рынке. Обычно девушки получают большую цену весной. Я мало сомневаюсь, что поиски рабынь на Земле усиливаются в определенное время года, чтобы пойманные девушки могли быть доставлены на весенние рынки. Многие земные девушки-рабыни на Горе, сравнивая документы, обнаруживают, что были проданы весной. Наиболее сообразительные из них понимают, что, вероятно, это не было простым совпадением. Тогда они глубже и лучше оценивают ум, методичность и организованность мужчин, которые сочли подходящим доставить их на Гор.

Внезапно я злобно ударил ее хлыстом. Она, получив удар, вздрогнула.

— Тебе это нравится? — спросил я.

— Нет, господин, — ответила она, — но мне нравится то, что ты можешь делать это со мной и станешь так делать, если я буду плохо угождать тебе.

Я обошел вокруг и встал перед ней.

— Жалкая маленькая проститутка, — сказал я.

— Да, господин, — ответила она.

— Ты побеждена?

— Да, господин, — произнесла она, — я побеждена.

— Полностью?

— Да, господин, полностью.

— Может мужчина уважать такую завоеванную женщину?

— Нет, господин, — проговорила она. — Но, возможно, я могла бы представлять для него интерес как завоеванная рабыня.

Я присел около нее. Она все еще стояла на четвереньках.

— Ты бедная рабыня, — сказал я.