пока не осознавала, что люди на нее смотрят. Тогда она недалеко отъезжала от города и там шагала по дорожкам и тропам, быстро, время от времени переходя на бег. Люди в проезжающих машинах удивленно оглядывались на бегущую одержимую женщину, бледную, с открытым ртом и развевающимися волосами, запыхавшуюся, сцепившую руки на груди. Если останавливались предложить помощь, она качала головой и спешила дальше.

Время шло. Оно проходило, хотя у Гарриет теперь был свой отсчет, не такой, как у людей вокруг, но и не тот, что бывает у беременных, когда время течет медленно, а свой календарь роста спрятавшегося в ней существа. Время Гарриет равнялось терпению, оно состояло из боли. Ее мозг населили призраки и химеры. Она думала: «Когда ученые ставят опыты, скрещивая разные виды животных, тогда, наверное, бедные матери чувствуют себя так же». И воображала несчастных жалких ублюдков, ужасающе реальных для нее: помесь дога или борзой с маленьким спаниелем; льва и собаки; огромной лошади-тяжеловоза и ослика; тигра и козы. Иногда ей казалось, что ее нежную плоть изнутри терзают копыта, а иногда – когти.

Вечером она забирала детей из школы, потом встречала Дэвида на станции. Пока ели ужин, она бродила по кухне, а отправив детей смотреть телевизор, поднималась на третий этаж, где вышагивала взад-вперед по коридору.

Домашние слышали ее тяжелые поспешные шаги наверху и старались не смотреть друг на друга.

Время шло. Оно проходило. Седьмой месяц был легче – благодаря тому количеству транквилизаторов, которое она выпивала. Страшась того расстояния, которое возникло между нею и мужем, между нею и детьми, матерью, Элис, Гарриет каждый день ставила себе только одну задачу: казаться нормальной в часы между четырьмя, когда заканчивались уроки у Хелен и Люка, и восемью-девятью, когда дети ложились спать. Транквилизаторы как будто не очень действовали на Гарриет: ей хотелось, чтобы они, не трогая ее самое, доставались ребенку, плоду – существу, которое срослось с ней в борьбе за выживание. И в эти часы оно оставалось спокойным, а если подавало признаки пробуждения и готовилось продолжить бой, Гарриет глотала еще дозу.

А всем так не терпелось принять ее обратно в семью: нормальную, обычную Гарриет; дома не замечали ее напряженности и измождения – потому что она сама так хотела. Дэвид обнимал ее и спрашивал:

– Как ты, Гарриет, ничего?

Еще два месяца.

– Да, да, ничего. Правда.

А существу, скорчившемуся в ее утробе, она мысленно говорила: «А ты затихни, не то я приму еще таблетку». Ей казалось, что оно слушает и понимает ее.

Сцена на кухне: семейный ужин. Гарриет и Дэвид сидят по разным концам стола. Люк и Хелен рядом с одной стороны. Элис держит маленького Пола, которому вечно не хватает объятий и ласк: он так мало получает их от матери Джейн сидит подле стула Дороти, стоящей у плиты с половником в руке. Гарриет смотрит на мать, крупную здоровую женщину на шестом десятке, с копной стальных седых волос, свежим розовым лицом и большими глазами, синими «как леденцы» – семейная шутка, – и думает: «Я такая же сильная, как она. Я выдержу». И улыбается Элис – худой, жилистой, сильной и энергичной – и думает опять: «Эти старухи, погляди на них, они вынесут все».

Дороти наливает в тарелки овощной суп. Не спеша садится со своей. По кругу передают хлеб, большую корзину хлеба.

Счастье вернулось и сейчас сидит с ними за столом – и невидимая рука Гарриет, под столешницей сдерживает врага: «Ты – тихо».

– Сказку, – говорит Люк, – Сказку, пап.

Если назавтра надо было в школу, дети ужинали рано и отправлялись спать. Но по пятницам и субботам они ели со взрослыми и за ужином им рассказывали сказки.

Здесь, в стенах гостеприимной кухни, тепло, и витает густой запах супа. А снаружи ненастный вечер. Май. Шторы не задернуты. За окном протянулась ветка: весенняя, в первом цвету, бледная в сумерках… но ветер, который бьет в стекла, несет на юг холод айсберга или заснеженного поля. Гарриет мешает ложкой суп и крошит в тарелку кусок хлеба. У нее зверский, ненасытный аппетит – такой сильный, что она стыдится себя, и совершает набеги на холодильник, когда ее никто не видит. Она прерывает свои ночные блуждания, чтобы запихать в себя все, что найдет съестного. Она даже делает тайники, вроде заначек алкоголика, только у нее это еда: шоколад, хлеб, пироги.

Дэвид начал:

– Однажды дети, мальчики девочка, отправились в лес на поиски приключений. Они зашли далеко. Был жаркий день, но под кронами деревьев стояла прохлада. Они увидели оленя, он лежал и отдыхал. Птицы порхали вокруг и пели для них.

Дэвид перестал есть суп. Хелен и Люк сидели неподвижно, не сводя глаз с его лица. Джейн слушала тоже, но иначе. Четырехлетка – она смотрела, как принимают рассказ Хелен и Люк, и копируя их, тоже уставилась теперь на отца.

– Разве птицы поют для нас? – спросил Люк с сомнением, морща лоб. У него решительное суровое лицо, и он, как всегда, требует правды. – Когда мы в саду и там поют птицы, разве они поют для нас?

– Конечно, нет, глупый, – сказала Хелен. – Это был волшебный лес.

– Конечно, они поют для тебя, – твердо сказала Дороти.

Дети, утолив первый голод, сидят с ложками в руках и большими глазами смотрят на отца. У Гарриет тяжело на сердце: они такие доверчивые, такие беспомощные. Телевизор включен: профессионально невозмутимый голос рассказывает об убийствах в лондонском пригороде. Гарриет, тяжело ступая, идет выключить его, бредет на место, наливает себе еще супа, щедро крошит хлеб… Она слушает голос Дэвида, нынче вечером это голос сказочника, который так часто звучит на этой кухне: то из уст Гарриет, то Дороти…

– Когда дети захотели есть, они нашли куст, на котором росли шоколадные конфеты. Потом они нашли озерцо, наполненное апельсиновым соком. Детей потянуло в сон. Они легли под кустом рядом с добрым оленем. Когда проснулись, они сказали спасибо оленю и пошли дальше… И вдруг девочка увидела, что она одна. Она потерялась. Девочке захотелось домой. Она не знала, в какую сторону идти. Она огляделась – нет ли рядом доброго оленя, или воробья, или другой птички, которая скажет, где она находится, и покажет, какой дорогой выбираться из лесу. Девочка долго блуждала по лесу, и ей опять захотелось пить. Она наклонилась над озерцом, думая, не апельсиновый ли в нем сок, нотам была вода, чистая прозрачная лесная вода, у нее был вкус растений и камней. Девочка попила из горсти.

Тут двое старших детей потянулись к своим стаканам и отпили из них. Джейн сплела пальцы, складывая их ковшиком.

– Она сидела там у озера. Уже темнело. Она наклонилась к воде посмотреть, нет ли там рыбки, которая подскажет дорогу из лесу, но увидела нечто неожиданное. Это было лицо девочки, и оно смотрело прямо на нее. Такого лица она никогда раньше не видела. Чужая девочка улыбалась, но это была злая улыбка, не дружеская, и наша маленькая девочка подумала, что эта другая девочка вытянет руки из-под воды и утащит ее в озеро…

Глубокий возмущенный вздох Дороти – она находит, что на ночь это слишком страшно.

Но дети застыли, им интересно. На маленького Пола, захныкавшего на руках у Элис, Хелен шикает:

– Тише ты, закрой рот.

– Филлис – так звали маленькую девочку – никогда раньше не видела таких страшных глаз.

– Это Филлис из моего садика? – спросила Джейн.

– Нет, – ответил Люк.

– Нет, – ответила Хелен.

Дэвид остановился. Видимо, в ожидании вдохновения. Нахмурился, принял сосредоточенный вид, будто у него разболелась голова. Что до Гарриет, то ей хотелось закричать: «Перестань, хватит! Ты говоришь обо мне – это то, какой ты меня видишь!» Она не могла поверить, что Дэвид не понимает этого сам.

– И что было потом? – спросил Люк – Что там было дальше?

– Погодите, – сказал Дэвид. – Погодите, у меня суп…

Дэвид принялся есть.

– Я знаю, как было, – твердо сказала Дороти. – Филлис решила сейчас же уйти от этого гадкого озера. Она быстро побежала по тропинке и скоро столкнулась с братом. Он ее искал. Они взялись за руки и