В отличие от Бестужева, Воронцов не делал вида, будто он святее папы римского. С чуточку смущенным выражением своего красивого смуглого лица он смирялся перед слабостями своей натуры. Еще в 1746 году, когда Бестужев прибрал к рукам всю политику России, свалив и Лестока, и Шетарди и на время отставив Воронцова, оный взял отпуск и объехал всю Европу. Побывал Михаил Илларионович и в Париже, удивив сей город халатом, подбитым пухом из сибирских гусей, а заодно сведя знакомство с некоторыми министрами французского двора, а также принцем де Конти. Когда мадам Помпадур великодушно взяла на себя управление владениями Людовика XV, она разузнала о профранцузских настроениях русского вице-канцлера и прониклась к нему симпатией. Задумав меблировать заново свой дом, она продала старую мебель королю – с немалой для себя выгодой, а Людовик, по наущению фаворитки, отправил сию обстановку в Петербург – графу Воронцову. Обставлено сие было как дар от мадам Помпадур, и Воронцов теперь чувствовал себя весьма обязанным бывшей мадемуазель Жанне-Антуанетте Пуассон[6] и всячески стремился обратить взоры Елизаветы в сторону Франции. Однако Бестужев постоянно стоял на его пути! Как правило, Воронцов, столкнувшись в приемной императрицы со своим недругом (и недругом Франции), надувался как мышь на крупу и уходил пожаловаться фавориту Елизаветы, камергеру Ивану Шувалову, который тоже обожал все французское.
Однако если тот обладал достаточной властью над сердцем (а еще большей – над телом!) государыни, то никак не был властен над ее легкомысленной головой. Бестужев же достиг полной власти в России вовсе не потому, что императрица его любила или находила удовольствие в беседах с ним, нет! – а потому, что в одночасье снимал с Елизаветы все бремя государственных забот, давая возможность не касаться никаких дел. Поэтому внушить Елизавете мысль о том, что надобно принимать сторону Франции, Иван Шувалов никак не мог. Как, впрочем, и его брат Петр Шувалов, тоже стремившийся к русско-французскому альянсу. Дело в том, что Петр Иванович именно в это время добивался откупа на табачную монополию и рассчитывал, что именно Франция станет его рынком сбыта.
Между тем граф Воронцов, понукаемый французским посланником и собственным чувством долга (у него были свои понятия о чести!), чуть не рыдал, пытаясь добиться серьезного разговора с подругой юношеских лет. Однако понимал, что необходимы какие-то весьма серьезные доводы в пользу русско-французского союза: более серьезные, чем даже государственная необходимость!
И вот сегодня этот довод у Воронцова появился. Появился и человек, который этот довод представит. Именно поэтому граф Михаил Илларионович выплясывал у Елизаветиной двери, дрожа от нетерпения, и едва сдерживался, чтобы не поглядывать на настороженного Бестужева покровительственно и даже с насмешкой. Прежние приезжие из Франции задерживались по приказу канцлера еще на границе, а единственный прорвавшийся в Петербург агент по имени Мейссонье де Валькруассан был отправлен в Шлиссельбург. Но агенту, который прибыл нынче… этому, вернее,
И, забегая вперед, можно сказать, что чуй его не обманул.
– Знаете, что мне сказали на рудниках, м… э-э, мадемуазель? – спросил Макензи Дуглас.
– Даже не представляю, милорд! – ответила дама, сидевшая рядом с ним в карете.
– Они не ожидали от вас такого интереса к рудничному делу, – усмехнулся Дуглас. – А также нашли, что вы удивительно выносливы, ловки и мужественны для столь нежного и субтильного создания.
Дама – это была та самая особа, которая не столь давно встречалась в приватной обстановке с мадам Помпадур, – нахмурилась.
– Это плохо… – пробормотала она. – Меня назвали мужественной – это никуда не годится!
И, выхватив из дорожной сумочки ручное зеркальце, она принялась разглядывать свое лицо так пристально, словно выискивала на нем признаки пробивающихся гвардейских усов или – Господи, помилуй! – даже бороды. Однако из зеркальца смотрело то же лилейное личико, которое не далее как несколько месяцев назад произвело совершенно неизгладимое впечатление на первого дворянина Французского государства.
О Боже, ну и история тогда приключилась!..
Это случилось на балу у герцога де Ниверне. Король явился, как обычно, вместе с маркизой де Помпадур, однако это ничуть не мешало ему, опершись о колонну, наблюдать за более молодыми и заманчивыми красавицами. Красавицы бросали на пресыщенного монарха откровенные, вызывающие взгляды, и, чувствовалось, вздумай он увлечь одну из них в уединенный уголок, та ринется туда, опережая кавалера! Собственно говоря, каждая из этих красоток, узнав, что на том или ином балу будет его величество, моментально преисполнялась надежд, что счастливый случай внезапно вознесет ее так же высоко, как некогда вознес мадам Пуассон д’Этиоль, ныне звавшуюся маркизой де Помпадур. Однако пока что им не везло: выражение королевского лица было пресыщенным, скучающим и откровенно пренебрежительным. Эту он уже видел, и эту тоже, и вон тех встречал, а в этих нет ровно ничего особенного, и вот та совершенно ничего собой не представляет… Ого! А это еще кто?!
Король впился взглядом в изящную блондинку с умопомрачительно тонкой талией и пикантным личиком. Плечики ее, глубоко обнаженные, были не слишком-то округлы, а грудь – откровенно костлява, однако короля порою тянуло на кости, и не только рыбьи[7]… Людовик подозвал своего камердинера Ле Беля и приказал устроить встречу с очаровательной худышкой.
Ле Бель наудачу подошел к группе молодых людей и спросил, не знают ли они имени во-он той особы.
Один из кавалеров, по имени Сен-Фуа, принял позу оскорбленного достоинства:
– Это никакая не
– Очень хорошо, – покладисто кивнул Ле Бель. – Его величество желает познакомиться с ней поближе.
На миг Сен-Фуа и прочие кавалеры онемели. Видимо, от восторга…
Ле Бель не стал ждать, пока к ним вернется дар речи, а сообщил, что кузина Сен-Фуа должна через четверть часа сидеть на оттоманке в такой-то гостиной и ждать свершения своего счастья. Можно заранее лечь – инициатива приветствуется.
Ровно спустя четверть часа король, которому от нетерпения сделались тесноваты панталоны, заметил, что новая владычица его сердца исчезла из залы. Он тотчас ринулся в гостиную и рванул дверь…
Худышка не лежала и даже не сидела, а стояла посреди комнаты. Она уставилась на короля изумленно,
