пролилось тогда, сколько проклятий вырвалось сквозь стиснутые зубы! Хотя, казалось бы, уже пора было бы дамам привыкнуть к чудачествам Елизаветы Петровны! Она никому не дозволяла делать новую прическу прежде, чем вволю не наносится ее сама. Ослушавшихся ждала самая строгая кара. Анна Васильевна Салтыкова получила увесистую пощечину на балу (а ведь отец ее принимал самое деятельное участие в перевороте 1741 года!) за прическу a la coque. Да и участь Натальи Федоровны Лопухиной, чья жизнь и судьба рухнули после того, как она решилась завить локоны и украсить их розою (в нарушение императрицына запрета!), еще не забылась, хоть с той поры прошло более десяти лет.[5]
Впрочем, дураков вокруг Елизаветы было гораздо меньше, чем она полагала, и люди прекрасно понимали, что роза в прическе имеет к причинам ссылки Лопухиной такое же отношение, как куверт Елисаветки, поставленный на ненадлежащее место Рейнгольдом Левенвольде, обер-гофмаршалом и распорядителем стола императрицы Анны Иоанновны. Высокомерный русофоб Рейнгольд некогда отверг авансы Елисаветки, а Лопухина, бывшая старше императрицы на десять лет, имела наглость считаться первой красавицей при дворе…
Словом, пример Натальи Федоровны научил смирению даже самых строптивых, и более в модницы никто не лез. Впрочем, оттого, что государыня меняла платья ежедневно, а иногда и ежечасно (например, на балах, когда, вволю наплясавшись, соизволяла взопреть), дамы хотя бы по части нарядов не слишком отставали от моды.
Так вот насчет бритья головы. Анна Карловна, едва попавшая (благодаря замужеству с Михаилом Воронцовым, близким другом императрицы и участником достопамятного переворота) в почетное и труднодостижимое число чесальщиц императрицыных пяток, рвала бы на себе волосы, ежели, после вмешательства цирюльника, осталось бы, что рвать. Главное дело, она так гордилась, что окажется в числе этих дам, которые составляли особенный штат государыни и чьи обязанности состояли в том, чтобы почесывать ей пятки (Елизавета обожала это!) и вести приятную беседу во время ночных бдений императрицы – до самого утра. Попав в чесальщицы, Анна Карловна вмиг стала в разряд таких влиятельных особ, как Мавра Шувалова, Марья Головина, Екатерина Шувалова, родная сестра фаворита Ивана Ивановича, и страшно этим кичилась. Ведь все понимали силу словца, вовремя нашептанного среди ночи в ушко императрицы, и даже дипломатический корпус заискивал перед чесальщицами государыни. Но когда пришел приказ от императрицы незамедлительно облысеть, графиня Воронцова сначала сочла, что это чрезмерно дорогая цена за высокое положение. Но тотчас образумилась: уж лучше расстаться с волосами, чем с головой: волосы-то вырастут, а голова – навряд ли. К тому же очень кстати стали носить маленькие, едва взбитые прически, да еще прикрывали их нарядными сетками, усыпанными драгоценными камнями, поэтому разрушения, причиненные злобной волей взбалмошной повелительницы, удавалось легко замаскировать.
Однако с тех пор Анна Карловна не без страха наблюдала за туалетом императрицы: а ну как той вновь вдарит моча в голову? Вон, углядит на своей лилейной щеке малый прыщ – и постановит всем придворным дамам себе рожи до крови уязвить на том же самом месте! Звучит нелепо, а ведь с нее станется, с императрицы-то! К примеру говоря, на маскарадах, которые соперничают в Елизаветином сердце с богомольями и следуют один за другим (Елизавета унаследовала от отца страсть к переодеваниям), всем мужчинам велено являться в женских платьях (в юбках с широченными фижмами, с которыми кавалеры не знали, как управиться!), а женщины должны надевать камзолы французского покроя, короткие штаны и обтягивающие чулки. Делалось сие исключительно ради того, чтобы Елизавета могла выставить напоказ свои очень стройные и красивые ножки и лишний раз убедиться в том, что никто из дам не может соперничать с нею и в этой области!
Позади Анны Карловны вновь ворохнулась дверь, и она едва успела оглянуться и послать мужу предостерегающий взгляд, как Елизавета тоже поглядела на дверь.
– Что это сквозит? – спросила недовольно. – Кто там рвется, кому так не терпится? Почудилось мне, иль вице-канцлер за дверью мелькает?
– Правда твоя, матушка, – отозвалась Мавра Егоровна, – и вице-канцлер, и самый канцлер тоже – оба- два там.
Анна Карловна чуть не ахнула от изумления: как это удалось Мавре Егоровне, ни разу не оглянувшись, не только различить Михаила Илларионовича, чуть видного в щелочку, но и усмотреть вовсе не видного отсюда Алексея Петровича Бестужева-Рюмина? Елизавета усмехнулась:
– Ишь ты! И не перегрызли же глотку друг другу, а?
Чесальщицы захохотали. Анне Карловне тоже пришлось состроить на лице улыбку. О взаимной и очень острой неприязненности вышеназванных господ было известно всем. Суть состояла не в том, что они соперничали за благосклонность императрицы. Воронцов, ее стариннейший друг, некогда камер-юнкер при дворе царевны Елисаветки, снабжал ее деньгами, которые черпал из кармана своего брата Романа, женатого на баснословно богатой купчихе, а в ночь переворота шел в Зимний с нею рядом. То есть Елизавета была к Воронцову благосклонна всегда, хотя и не находила в нем того блеска ума и тех дипломатических талантов, которыми обладал Бестужев-Рюмин. Елизавета охотно поверила в его невиновность во время заговора маркиза Ботта, подвергнув экзекуции и сослав ненавистных Лопухиных и расставшись со своим верным сторонником и прежним другом Лестоком (к слову, тоже участником и где-то даже вдохновителем того приснопамятного переворота). То есть, ежели будет позволено так выразиться, Воронцов и Бестужев оба владели переменчивым сердцем императрицы (в чисто деловом смысле, разумеется!). Однако в ту пору два направления внешней политики разделяли государственных людей в России. Одни желали союза России с Пруссией и Англией, другие склонны были к союзу с Францией и Австрией против Пруссии. Бестужев придерживался первого направления, Воронцов горой стоял за второе. И каждый беспрестанно пытался перетянуть императрицу на свою сторону. И степень старания каждого зависела от количества уплаченных им денег…
Елизавета любила говорить, что русский чиновник для нее куда любезнее немца. Однако те наивные люди, которые думали, что Россией после низложения немцев Бирона, Миниха, Остермана и Левенвольде будут управлять исключительно русские министры, ошибались. То есть русскими-то они были русскими, и фамилии носили звучные, древние, прославленные: Бестужев-Рюмин, Воронцов, Олсуфьев, Волков, – однако все эти министры фактически были на содержании иностранных дворов или по крайности получали разнообразные подношения – не в меньших размерах, чем свергнутые ими немцы.
Алексей Петрович Бестужев-Рюмин кичился своей неподкупностью и умел заставить поверить в нее, сваливая грехи с больной головы на здоровую (к примеру, он убедил императрицу, что Лесток получает пенсион и от Франции, что было чистой правдой, и от Пруссии, что не имело под собой никаких оснований). Однако за активную поддержку Англии (Россия пообещала предоставить в ее распоряжение армию в 55 тысяч человек) и подписание союзного договора с этой страной он получил десять тысяч фунтов стерлингов, Олсуфьев – полторы тысячи дукатов, и еще ему был обещан пенсион. Это – поверх той сотни тысяч фунтов стерлингов, которую ежегодно обещала Англия платить России. Подчеркнем – обещала… К тому же Бестужев клянчил у английского короля еще и годичный пенсион в две с половиной тысячи фунтов, обязуясь работать в пользу «владычицы морей». Посол Англии в России сэр Уильямс Гембори писал в Сент- Джеймсский дворец: «Надобно дать ему, так как он чистосердечно служит в пользу нашего короля». Впрочем, глядя на замкнутого, надменного Бестужева, никто ничего такого и заподозрить не мог!
