добившись, отнимает его руку от лица и видит, что намочена рубаха, на глазах его слезы испуга и отчаяния.

— Ты чего это? Мил человек, чего ты? Ты малохольный, что ли?

Не шелохнется. Тянется навытяжку, губа дрожит.

И тут жалость обняла ее. Поцеловала. Сама зашлась, но одернулась, слезы — лишние хлопоты; оправила платье, убрала волосы, раскачала примус, горелка загрохотала, дно с раковинкой на эмали покрылось жемчужным бисером, кристаллы марганца, блеснув с горлышка пузырька, замутились в тазу вспышками астр.

Разбавила холодной. Подвела, засучила штанины, подтолкнула, и он шагнул ребенком в таз: поджал губу и ахнул внутри, зажмурился, замер, что-то вспоминая, и после задохнулся от ласки чужой руки, мыльного облака, отжатого ажурной мочалкой-люфой…

— Абих постоянно всех допрашивает о Хлебникове. Доброковского, Самородова, обеих сестер Самородова. Интересуется у Вячеслава Иванова, каков поэт Велимир. И после записывает себе в тетрадь, на обложке которой выведено: «Анализ личности В.Х.». Абих — новый Матфей, получается, — говорит Хашем.

— Мой удел, — соглашаюсь я.

— Что? — не понимает он.

Говорит Керри: «Моя младшая сестра умерла от лейкемии в возрасте тридцати шести лет. Мы никогда особенно не ладили, хотя выросли вместе. Я это понял, лишь когда Элен оставила нас. Очень странно осознавать, что человек, которого ты каждый день видел в течение десятилетий, никогда тебя не интересовал. Это тот вид нелюбви, когда ты говоришь себе: „Вот твоя сестра. С ней все в порядке. Она просто твоя сестра, и большего ей не надо“. А на самом деле я был дальше от нее, чем Луна. Триста тысяч миль случайного, необъяснимого равнодушия. Элен поздно собралась замуж. Свадьбу сыграли уже в больнице. На ней были ослепительное белое платье и жемчуг».

Очередная вылазка с аэродрома в Баку, две пинты «Гиннеса» в баре: «Самое страшное, что может с человеком приключиться в моем возрасте, — это стать снова двадцатилетним. Больше я этого не вынесу. Я не вынесу расти, мучиться, наслаждаться еще тридцать лет, чтобы потом остаться одному. Я лучше застрелюсь».

Пьяный в дымину Керри: «Когда Элен умерла, я подружился с ее мужем. Он сантехник, отличный парень. Научил меня прочищать канализацию с помощью тросовой улитки и объяснил, откуда берутся на сиденье унитаза мокрые крысы. У него мало было времени в жизни, он горевал по Элен, все время говорил о ней — стоя в дверном проеме ванной комнаты в доме, с тросом на плече, в упор толкая его в унитаз, как копье в пасть дракона. Он рассказывал мне о моей сестре невероятные вещи, перечислял, что она любила, что не выносила, как мечтала о детях, как они ходили каждую неделю по абонементу в филармонию, как она обожала Малера и взяла на исполнение Третьей симфонии партитуру. Я и не знал, что Элен так тосковала по музыке, она училась в музыкальной школе и в детстве мучила меня вечными этюдами беглости и третьей частью „Лунной сонаты“, которую никак не могла выучить и тарабанила вечерами напролет. Теперь, когда он еще раз женится, он назовет дочь ее именем, он уговорит свою новую жену. Вечером я приехал к океану, шагнул с парковки в штормящую темень. Ледяной ветер наконец высек слезы из глаз».

Крепко пьяный: «Никогда себе не прощу, что не стал ни музыкантом, ни математиком, ни летчиком. Музыкант напрямую к Богу может обратиться. Математик может за Богом подглядеть, утянуть что-нибудь в свое пользование, в пользование человечества, как Прометей. В целом летчик мало чем отличается от моряка — и вверху, и внизу — стихия. Но на бреющем полете — или на планере — можно испытать то, что по силам только птицам. Быть рыбой неинтересно. Потому мы и вышли на сушу. Но в воздух еще не поднялись».

Керри: «Поняв, что упустил Элен, я испугался до смерти, что упущу жену и сына. Сестра хоть немного научила меня любить».

Керри: «В детстве у меня было прозвище Ноги. Ты прыгал когда-нибудь в высоту „ножницами“? Моя планка однажды осталась нетронутой на высоте четыре с половиной фута…»

Керри бреется и едет в Баку. Вечер он проводит по заведенному обычаю, ничего нового: прогулялся по набережной, поужинал в любимом открытом кафе с крышей в виде вслушивающейся в море бетонной ракушки. Быстрые сумерки окутывают город, зажигаются фонари. Он отправляется к Губернаторскому садику, где фланируют парочки, толпится у скамеек молодежь. Он ищет и вскоре встречает эту дебелую, крашенную хной женщину, со сметанной кожей, всю колышущуюся малахитом парчи — юбки, балахона. Керри улыбается и просит разрешения ее сфотографировать. Довольная, смеется, отмахивается: «No, sir», — и протягивает небольшой фотоальбом с фотографиями девиц.

Коммандер перелистывает и тычет наугад.

Это здесь, неподалеку, подняться по темному проулку, ступить в ворота, подняться во что-то грязное, пахнущее жареным луком, стиркой, аммиаком, книжными корешками, пудрой… Дурманный запах олеандра из окна достигает третьего этажа и мешается со сладким парфюмом. Девушка душна, вульгарная косметика, густая пудра, ресницы в комочках, липкая от розового масла кожа. Хочется вымыть руки, запах пота пробивает цветочные заслоны, выбритые вчера ноги уже колются, колется она и там, в паху. Керри отваливается, снова удушливая брезгливость охватывает его. Она тут же закуривает, жадно, потрескивает самокрутка, не меняя позы, грубо что-то говорит, хрипло, окутываясь дымом, смеется и дотягивается, проводит пальцем по его спине. Он замирает, как замирал мальчишкой, играя в прятки при приближении водящего, — и вдруг — вот этот звук ногтя по сухой шелушащейся от загара коже высекает перед глазами образ жены. Двадцать три года назад. Гавайи, они только что занимались любовью, он спустил ноги с кровати, замешкался с сандалией, и она в благодарность потянулась погладить — и он качнулся вперед, из-под подушечек пальцев — и ноготь скользнул.

Керри задыхается от дыма, вскакивает, он расплатился вперед, молниеносно одевается, отвернувшись, в поплывшей от слез комнате нащупывает дверь, толкает, длинным своим шагом продавливает жаркие потемки коридора и, лихо стуча каблуками, слетает по винтовой лестнице во двор- колодец. Кругом играют дети, мужчины стучат нардами, на балконе женщина выбивает ковер.

— Я буду ходить по девкам только для того, чтобы избавить себя от малейшего искуса о девственницах, — помрачнел Хашем.

— Почему ты не женишься?

— Женюсь, обязательно женюсь, — горячо сказал Хашем. — Денег только надо заработать.

— Чем ты их заработаешь? Птицей? Ты егерей едва птицей кормишь.

Хашем помрачнел.

— Ты прав, заработок у меня не густой. Лебедями не очень-то заработаешь. Вот если бы за кречетами на Камчатку махнуть… Но мы и без кречетов обойдемся. Балобанов наловим — и в Кветту на соколиный рынок поедем. Хубары в Белуджистане скорее всего уж нет, но соколиный базар остался.

— А если уже не остался?

Я не знал, на ком собирается жениться Хашем, но идея заработать денег все чаще стала мелькать в разговорах. Он совершенно бестолково задумывался, теоретизировал о семейной жизни.

Откуда он возьмет так много соколов? Как мы их довезем? Хашем — при всей своей монументальности, способности полностью поглотить внимание и воображение — часто выглядел настолько беспомощным, что у меня опускались руки, хотелось его треснуть, чтоб опомнился.