Грантли по-прежнему молчала.— Но я исполнил свой долг. И больше ничего сделать не могу. Я прямо сказал ей, что не допущу установления родственной связи между мной и этим человеком. С этой минуты я буду лишен возможности видеть ее в Пламстеде. Я не могу допустить, чтобы сюда приходили любовные письма мистера Слоупа. Сьюзен, я думаю, ты должна дать ей понять, что раз ее решение неколебимо, для всех будет лучше, если она вернется в Барчестер.
Миссис Грантли была сердита на Элинор едва ли не больше мужа, но она вовсе не собиралась изгонять сестру из своего дома. А потому она все-таки нарушила молчание и с обычной мягкостью объяснила архидьякону, что он бесится, волнуется и терзает себя совершенно напрасно: если он не будет вмешиваться, все устроится гораздо лучше, чем мог бы устроить он. В конце концов, вняв ее убеждениям, он лег спать в менее негостеприимном расположении духа.
На следующее утро горничная Элинор была послана сказать, что ее госпожа нездорова, не может спуститься к утренней молитве и будет завтракать у себя. Отец тотчас навестил ее, и она объявила ему, что немедленно возвращается в Барчестер. Это его не удивило. Весь дом знал, что случилась какая-то беда. Все ходили на цыпочках, и башмаки у всех, казалось, скрипели громче обычного. На лицах женщин читалось смущение, а мужчины тщетно пытались разговаривать так, словно ничего не произошло. Все это было очень тяжело мистеру Хардингу, и когда Элинор сказала ему, что ей необходимо вернуться в Барчестер, он только грустно вздохнул и ответил, что поедет с ней.
Но она решительно запротестовала. Ей хочется, сказала она, поехать одной. Она ни в коем случае не желает вмешивать отца в свою ссору с доктором Грантли. Этот довод убедил мистера Хардинга. О мистере Слоупе они не говорили вовсе — ни слова не было сказано, ни единого вопроса не было задано о серьезном разговоре накануне вечером. Они не могли быть откровенны друг с другом, хотя и не понимали почему. Элинор, правда, спросила, думает ли он поехать к епископу, но мистер Хардинг ответил с некоторым раздражением, что еще не знает — ему кажется, что ехать не следует, но он еще не решил. На этом они расстались; и он и она с грустью ждали какого-нибудь знака прежней нежности, любви, доверия — но тщетно. Отец не в силах был расспрашивать дочь о ее предполагаемом женихе, а дочь не желала осквернять свои уста повторением мерзких слов, из-за которых она воспылала гневом на доктора Грантли. И на этом они расстались.
Отъезд Элинор также вызвал некоторые затруднения. Она просила отца послать за почтовым экипажем, но миссис Грантли и слышать об этом не захотела. Если Элинор уезжает, обиженная на архидьякона, неужели она хочет, чтобы об этом узнали все слуги и соседи? В конце концов Элинор согласилась воспользоваться пламстедской каретой, а так как архидьякон уехал сразу после завтрака, намереваясь вернуться не раньше обеда, она, кроме того, обещала остаться до второго завтрака и выйти к столу. О причине же ссоры никто не обмолвился ни словом. Вопрос о карете уладил мистер Хардинг, игравший роль Меркурия, а когда сестры встретились, они нежно поцеловались и каждая уселась за рукоделие, словно ничего не случилось.
ГЛАВА XXX
Еще одна любовная сцена
Под кровом архидьякона обретался еще один гость, которого это злополучное дело также коснулось, и его чувства следует рассмотреть подробнее. Когда мистер Эйрбин услышал от своего друга, что Элинор, вероятно, выйдет за мистера Слоупа, он изумился, но поверил. Мы говорили, что он не был влюблен в Элинор, и до сих пор это было правдой. Но, едва услышав, что она влюблена в кого-то другого, он тотчас воспылал к ней нежным чувством. Он не собирался делать ей предложение, никогда не думал, что она могла бы стать его женой, да и теперь не подумал этого. Однако им вдруг овладело непонятное сожаление, грызущая тоска, глубокое уныние, а также что-то вроде злости на себя за то, что он, мистер Эйрбин, не помешал тому, другому, тому мерзавцу, которого он так презирает, завладеть столь дивным призом.
Человек, доживший холостым до сорока лет, не изведав подобных чувств, либо большой счастливец, либо совсем бессердечен.
Мистер Эйрбин не собирался ставить паруса на своем корабле, чтобы сопровождать эту богатую ладью. Он видел красоту миссис Болд, но не мечтал сделать эту красоту своей. Он знал, что миссис Болд богата, но так же не думал присваивать ее богатства, как, скажем, богатства доктора Грантли. Он давно убедился, что миссис Болд умна, добра, мила, рассудительна — ну, словом, обладает всеми качествами совершенной жены, однако чем более привлекательной она казалась, чем более достойной любви, тем меньше он думал о том, что мог бы стать ее мужем. Впрочем, это были даже не мысли, а чувства, питаемые его смирением и робостью. И вот теперь его смирение будет вознаграждено: ему предстоит увидеть, как эта женщина, чья красота в его глазах была безупречной и чье богатство мешало ему даже помышлять о ней, чье вдовство запечатало бы его уста, если бы он все-таки о ней помыслил — ему предстоит увидеть, как она станет жертвой Обадии Слоупа!
В описываемое утро он отправился верхом в свой приход. По дороге он бормотал про себя слова Артевельде:
Как мало льстит нам женская любовь...
Он пытался заставить себя думать о другом — о своем приходе, о своем колледже, о своей вере, но его мысли упорно возвращались к мистеру Слоупу и фламандскому вождю.
...Когда подумать,
Как мало льстит нам женская любовь
Ее дарят тому, кто под рукой...
Дело было не в том, что миссис Болд выходила за другого — он не причислял себя к искателям ее руки. Но она выходила за мистера Слоупа, и он вновь и вновь повторял:
Ни благородство облика не нужно,
Ни свет души не нужен — день за днем
Прекраснейшие, лучшие из женщин
Ничтожествам трусливым достаются
За то одно лишь, что они — мужчины,
И слово “выбор” тут звучит смешно!
Так он и ехал в немалом душевном смятении.
Эта поездка доставила ему мало радости, да и у себя в приходе он не сделал ничего полезного.
Необходимые переделки в доме были близки к завершению: он оглядел комнаты, поднялся и спустился по лестнице и прошел в сад, но ничто его не интересовало. У каждого окна он останавливался, смотрел наружу и думал о мистере Слоупе. Ведь в свое время он останавливался почти у каждого окна, беседуя с Элинор. Она постоянно приезжала сюда с миссис Грантли, и пока миссис Грантли отдавала распоряжения и следила за их выполнением, он и Элинор беседовали на всякие темы, связанные с призванием священника. Он вспоминал, как властно он поучал ее и как кротко она выслушивала его безапелляционные суждения. Он вспомнил ее внимательный взгляд, ее находчивые умные ответы, ее интерес ко всему, что касалось церкви, что касалось его самого, и, ударив хлыстом по подоконнику, он сказал себе, что Элинор Болд не может выйти за мистера Слоупа.
Но он сказал это неискренне, не с той убежденностью, с какой следовало бы. А ведь он должен был бы уже достаточно узнать Элинор, чтобы понимать полнейшую невозможность такого брака. Он должен был бы чувствовать, что Элинор не способна пасть так низко. Но он, подобно многим и многим, считал, что на женщину полагаться нельзя. Он твердил себе, что Элинор Болд не может стать миссис Слоуп, и все же верил, что она ею станет. Он бродил по дому и по саду, ничего не делая, не в силах думать ни о чем другом.
