— Но у него нет кораллового кольца,— сказала Элинор.

— Как нет?! — вспылила мисс Торн.— Нет кольца... у него же не прорежутся зубки! А эликсир Даффи у вас есть?

Элинор объяснила, что мистер Рирчайлд, барчестерский врач, чьими услугами они пользовались, не прописывал этого эликсира, и перечислила омерзительно новомодные снадобья, которые рекомендовал мистер Рирчайлд, сторонник прогресса.

Мисс Торн строго нахмурилась.

— А вы уверены, милочка,— сказала она,— что этот человек знает, что он делает? Вы уверены, что он не погубит вашего мальчика? Впрочем,— в голосе ее зазвучала грусть, в ее гнев сменился состраданием,— не знаю, кому теперь можно верить в Барчестере. Вот милейший доктор Бампуэлл, он...

— Но, мисс Торн, он умер, когда я была совсем маленькой.

— Да, милочка, да! И это был печальный день для Барчестера. А нынешние молодые люди (мистер Рирчайлд был, кстати, ровесником мисс Торн) — о них не знаешь, откуда они, кто они такие и разбираются ли в своем деле или нет.

— Мне кажется, в Барчестере очень хорошие врачи.

— Может быть, может быть, только я их не знаю, а все согласны, что нынешних врачей не сравнить с прежними. Прежде это были талантливые, умные, образованные люди. А теперь всякий аптекарский ученик величает себя врачом. Образование теперь, по-моему, не считается обязательным.

Элинор была вдовой врача, и этот суровый приговор вызвал у нее досаду. Но сердиться на добросердечную старушку было невозможно, и Элинор отпила еще портвейна и доела крылышко.

— Во всяком случае, милочка, не забудьте про морковный сок и сразу же купите ему коралловое кольцо. У моей бабушки до самой смерти были лучшие зубы в графстве, а скончалась она в восемьдесят лет. И говорила, что это все морковный сок. Барчестерских лекарей она терпеть не могла. Даже милейший доктор Бампуэлл ей не нравился.— Мисс Торн, по-видимому, забыла, что полвека назад доктор Бампуэлл был еще юным врачом, а потому внушал доверие тогдашним уллаторнским дамам не больше, чем нынешние врачи ей самой.

Архидьякон кушал с большим аппетитом и беседовал с мистером Торном об урожае репы и новых жнейках, а мистер Торн, как вежливый хозяин, считал нужным занимать нового гостя и, опасаясь, что виды на урожай репы могут быть ему в воскресенье неинтересны, переводил разговор на духовные темы.

— Такой прекрасной пшеницы, Торн, как на вашем поле за рощей, я давно не видывал. Гуано? — спросил архидьякон.

— Да, гуано. Я получаю его из Бристоля. Вы часто будете видеть у себя в церкви горожан, мистер Эйрбин. Они любят гулять тут, особенно по вечерам, когда не жарко.

— Я очень обязан им, что хотя бы сегодня они не прельстились этой прогулкой,— ответил мистер Эйрбин.— Чем меньше людей присутствует на твоей первой проповеди, тем приятнее.

— Я купил полторы тонны у Брэдли на Хай-стрит,— сказал архидьякон.— Один обман! Там и пяти центнеров гуано не будет!

— Товары Брэдли никуда не годятся,— заметила мисс Торн, шептавшаяся с Элинор.— А какая это была приятная лавка, пока она не попала в его руки! Уилфред, помнишь, какие прекрасные товары всегда бывали у Эблофа?

— С тех пор там сменились три лавочника, один хуже другого,— сказал архидьякон.— А кто ваш агент в Бристоле, Торн?

— В этом году я сам туда ездил и купил прямо с корабля. Боюсь, мистер Эйрбин, что пюпитр хорошо освещается только в солнечные дни. Я прикажу обрубить сучья.

Мистер Эйрбин возразил, что утром пюпитр был освещен прекрасно, и просил пощадить липы. Затем они отправились прогуляться по аккуратному цветнику, где мистер Эйрбин объяснил миссис Болд разницу между наядой и дриадой и пустился в рассуждения о вазах и урнах. Мисс Торн занялась своими анютиными глазками, а мистер Торн, убедившись, что ему не удастся придать беседе воскресный тон, отказался от дальнейших попыток и начал рассказывать архидьякону про бристольское гуано.

В три часа они вновь отправились в церковь: мистер Эйрбин служил, а проповедовал архидьякон. К утренним прихожанам прибавилось несколько отважных горожан, которых не испугала августовская жара. Архидьякон взял свой текст из Послания к Филимону: “Прошу тебя о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих”. Отсюда нетрудно представить себе эту проповедь, и в целом она была нескучной, неплохой и не неуместной.

Он сказал, что должен был найти им пастыря взамен того, кто так долго был среди них, а потому избранного им для них он считает сыном своим, как святой Павел считал своим сыном юного ученика. Затем он похвалил себя за то, что, не жалея трудов, нашел для них самого лучшего человека и выбрал его только за его достоинства; однако он не объяснил, что, с его точки зрения, самым лучшим был человек, который лучше других способен был усмирить мистера Слоупа и сделать для него Барчестер чересчур жарким. Узы же были те усилия, коих он не пожалел, дабы они получили столь превосходного священника. Он отверг всякое сравнение между собой и святым Павлом, но сказал, что вправе просить их о добром отношении к мистеру Эйрбину, как апостол просил Филимона и его домочадцев об Онисиме.

Проповедь архидьякона вместе с текстом и благословением заняла полчаса. А затем, распростившись со своими уллаторнскими друзьями, они вернулись в Пламстед. Так мистер Эйрбин в первый раз служил в церкви Св. Юолда.

Следующие две недели прошли в Пламстеде очень приятно. Там царила полная гармония. Этому немало способствовала Элинор, и архидьякон с супругой, казалось, забыли о ее преступной слабости к мистеру Слоупу. Мистер Хардинг играл им на виолончели, а дочери ему аккомпанировали. Джонни Болд с помощью мистера Рирчайлда, а может быть, кораллового кольца и морковного сока, благополучно обзаводился зубками. К услугам пламстедского общества было много развлечений. Они обедали в Уллаторне, а Торны обедали в Пламстеде. Элинор поставили-таки на возвышение, и в этой позиции она не сумела сказать ни слова о рюшах, каковая тема была предложена для испытания ее красноречия. Мистер Эйрбин, разумеется, проводил много времени у себя в приходе, присматривая за починками в доме, посещая прихожан и привыкая к своим новым обязанностям. Но вечером он возвращался в Пламстед, и миссис Грантли уже отчасти соглашалась с мужем, что он — приятный гость.

Кроме того, они все обедали у Стэнхоупов, и мистер Эйрбин также обжег крылышки в пламени свечи синьоры, точно мотылек. Миссис Болд была несколько недовольна вкусом (отсутствием вкуса, как выразилась она) мистера Эйрбина, который оказывал синьоре Нерони столько внимания. Маделина так же неизбежно отталкивала и раздражала женщин, как пленяла и очаровывала мужчин. Одно естественно вытекало из другого. Мистер Эйрбин и в самом деле был очарован. Она показалась ему очень умной и очень красивой женщиной, а к тому же ее несчастье давало ей, по его мнению, право на всеобщее сочувствие. Ему, сказал он, еще не приходилось видеть, чтобы подобные страдания соединялись со столь совершенной красотой и ясным умом. Так он отозвался о синьоре, когда они возвращались в Пламстед в карете архидьякона, и Элинор эта хвала отнюдь не доставила удовольствия. Однако с ее стороны было верхом несправедливости сердиться на мистера Эйрбина, ибо сама она весьма приятно провела весь вечер в обществе Берти Стэнхоупа, который был ее соседом за столом и не отходил от нее ни на шаг после того, как джентльмены присоединились к дамам в гостиной. С ее стороны было нечестно услаждаться беседой с Берти и негодовать на своего нового друга за то, что он услаждался беседой с сестрой Берти. И все же она негодовала и в ответ на его слова в карете уронила что-то о вольности манер. Мистер Эйрбин плохо знал женщин, иначе он мог бы вообразить, что Элинор в него влюблена.

Но Элинор не была в него влюблена. Сколько существует оттенков между любовью и равнодушием и как мало известна эта гамма! Элинор провела уже около трех недель под одним кровом с мистером Эйрбином, постоянно бывала в его обществе, и он был неизменно внимателен к ней. Обычно хотя бы часть