В следующее воскресенье мистеру Эйрбину предстояло впервые служить в своей новой церкви, и было решено, что архидьякон поедет с ним, а мистер Хардинг заменит архидьякона в пламстедской церкви. Миссис Грантли, связанная своей школой и булочками, сказала, что поехать никак не может, однако миссис Болд была готова их сопровождать. Решено было также, что они позавтракают у местного помещика и вернутся после дневной службы. Уилфред Торн из Уллаторна был владельцем прихода Св. Юолда, а вернее, владельцем Уллаторна, ибо слава древнего святого затмевалась ныне известностью поместья. Он был прекрасным образчиком того, во что превратилось в наш век племя, типичным образчиком которого, как нас уверяют, сто лет назад был сквайр Уэстерн. Если так, то немногие сословия настолько переменились к лучшему. Однако мистер Торн отличался чудачествами, которые делали его предметом насмешек. В пятьдесят лет он был еще холост и весьма гордился своей персоной. Пока он жил у себя в поместье, этой гордости негде было разгуляться, и он выглядел джентльменом и первым человеком в своем приходе, каковым, бесспорно, и был. Но каждый год он месяц-полтора проводил в Лондоне и не жалел усилий, чтобы там выглядеть вельможей, каковым он, бесспорно, не был, а потому многие в его клубе считали мистера Торна дураком. Он был весьма начитан — на свой лад и в определенных областях. Его любимыми авторами были Монтень и Бертон, во всем графстве и даже в соседнем, пожалуй, не нашлось бы второго такого знатока английских эссеистов двух прошлых веков. Он был счастливым обладателем полных комплектов “Досужего”, “Зрителя”, “Болтуна”, “Опекуна” и “Рассеянного” и готов был часами доказывать, насколько эти журналы превосходили все наши “Эдинбургские обозрения” и “Куотерли ревыо”. Он был весьма осведомлен во всех вопросах геральдики и почти о каждой дворянской семье мог сказать, чью кровь и гербы унаследовали те, за кем он признавал право претендовать на подобную роскошь. Сам он питал к крови и гербам величайшее уважение. Он знал наперечет своих собственных предков, живших в века, предшествовавшие нормандскому завоеванию, и мог объяснить вам, если бы вы стали его слушать, почему у них, как и у Седрика Сакса, не были отобраны родовые земли. О, не потому, что они пресмыкались перед соседними нормандскими баронами! Элфрид Уллаторнский во времена короля Иоанна сумел оборонить не только свой замок, но и тогдашний Барчестерский собор от некоего Джауфре де Бурга. Мистер Торн обладал полной хроникой этой осады, написанной на пергаменте и богато изукрашенной. То, что никто не был бы способен разобрать средневековые письмена, большого значения не имело, ибо никто все равно не понял бы языка этого манускрипта. Впрочем, мистер Тор” мог сообщить вам все подробности на прекрасном современном языке и охотно это сделал бы.
Нельзя сказать, что он глядел сверху вниз на людей, чей род не был особенно древним. Отнюдь нет. У него среди них было много знакомых и даже друзей. Но он глядел на них, как миллионеры — на людей со скромными средствами, как знатоки Софокла — на невежд, вовсе не знающих греческого. Пусть это неплохие люди, похвально добродетельные, весьма даровитые, во всех отношениях почтенные — но одного дара (и самого главного!) они лишены. Так считал мистер Торн. Ничто не могло возместить отсутствия хорошей крови, и ничто не могло уничтожить ее благих свойств. Да, в наши дни ею обладают лишь немногие, но тем более драгоценной она стала. Слушать рассуждения мистера Торна на эту тему было одно удовольствие. Например, если бы вы в своем невежестве сказали, что имярек — человек благородного происхождения, ибо глава этой семьи уже не первый век носит титул баронета, мистер Тори в притворном изумлении широко открыл бы глаза и кротко напомнил бы вам, что самые древние баронетства восходят всего лишь к царствованию Иакова I. Он страдальчески вздохнул бы, если бы вы упомянули о крови Фицджеральдов или де Бургов, поморщился бы на претензии Говардов или Лаутеров и не в первый раз дал бы понять, что Толботы — еще весьма молодой род, только-только взрастивший генеалогическое древо.
Как-то в разговоре о некоей семье, чей родовой герб украшают три коронки, чьи отпрыски представляют в парламенте многие округа и в нынешнем веке были членами почти всех кабинетов, о блистательной семье, каких немного в Англии, мистер Торн назвал их всех “мразью”. И вовсе не из неуважения. Напротив, многим в них он искренне восхищался и не завидовал их привилегиям. Он просто имел в виду, что жидкость, струящаяся в их жилах, еще недостаточно очищена временем, еще не стала ихором, достойным называться “кровью” в генеалогическом смысле.
Познакомившись с мистером Эйрбином, мистер Торн немедленно предположил, что он в родстве с Эйрбинами из Апхилл-Стэнтона. Мистер Эйрбин ответил, что родство это самое дальнее. Мистер Тори указал, что дальним это родство никак быть не может. Мистер Эйрбин заверил его, что родство это настолько дальнее, что их семьи даже незнакомы. Мистер Торн рассмеялся своим негромким смехом и объяснил мистеру Эйрбину, что все существующие ветви его рода отделились от главного ствола не раньше царствования Елизаветы, а потому родство это близкое, и мистер Эйрбин, несомненно,— Эйрбин из Апхилл- Стэнтона.
— Но ведь Апхилл-Стэнтон уже пятьдесят лет как продан Де Греям! — заметил мистер Эйрбин.
— Если, к несчастью, он останется у них не пятьдесят, а сто пятьдесят лет, ваши потомки ни на йоту не утратят права называть Апхилл-Стэнтон своим родовым поместьем. Никакие Де Греи, слава богу, не могут купить этого права, как ни один Эйрбин или Торн, слава богу, не может его продать.
В политике мистер Торн был стойким консерватором. По его мнению, те пятьдесят три троянца, которые, как сообщает нам мистер Додд, в ноябре 1852 года осудили свободу торговли, были единственными патриотами, сохранившимися в высших государственных сферах страны. В дни ужасного кризиса, когда те самые люди, которых мистер Торн прежде считал единственными спасителями Англии, отменили хлебные законы, он был совсем убит. Англия погибла, но само по себе это было мелочью: и другие страны знали времена величия и падения, а человечество, по божьему соизволению, по-прежнему шло вперед. Но пришел конец верности идеалам! Не только наступила гибель — она наступила через отступничество тех, кто слыл правовернейшими из правоверных. Политика в Англии перестала быть уделом джентльменов. Если бы мистера Торна попрал ногами виг, он снес бы это, как тори и как мученик, но стать жертвой предательства и обмана со стороны тех, кого он так рьяно поддерживал, кому неколебимо верил,— этого он выдержать не мог. Политик в нем умер, и он удалился от всех общественных дел.
Так прошли два-три года после отступничества сэра Роберта Пиля, но потом гнев мистера Торна, как и гнев многих других, постепенно остыл. Он начал вновь появляться в судах и рынках, а на званых обедах сидел бок о бок с иными из тех, кто так жестоко его предал. Не жить он не мог, а его попытка удалиться от мира не удалась. Впрочем, он и его единомышленники, по-прежнему стойко провозглашавшие принцип протекционизма,— все те, кто, подобно ему, хранил верность, не страшась криков черни,— отыскали для себя утешение. Они чувствовали, что остались последними истинными хранителями неких Элевсинских мистерий, неких дивных таинств, единственно угодных богам. Им, и только им было дано теперь сберечь эти таинства с помощью тщательного и тайного воспитания своих детей.
Все мы читали о том, как семьи, казалось, принадлежавшие к какой-нибудь обычной церкви, на самом деле из поколения в поколение хранили свой тайный культ. То же произошло и с мистером Торном. Он в конце концов научился спокойно выслушивать суждения о том, что протекционизм давно мертв, хотя сам он знал, что протекционизм все еще полон невидимой мистической жизни. II испытывал удовольствие при мысли, что ему известны вещи, скрытые от непосвященных глаз. Он привык выслушивать даже от мелких помещиков, что свобода торговли имеет свои хорошие стороны, и не возражал им, хотя он-то знал, что вместе с его палладиумом Англия лишилась и всего остального, что в ней было хорошего. В нем жили чувства Катона, который наложил на себя руки с радостью, ибо римляне стали недостойны называться римлянами. Мистер Торн не налагал на себя рук, так как был добрым христианином и сохранил свои четыре тысячи фунтов ежегодного дохода, но ощущать себя Катоном все же было приятно.
Прежде мистер Торн был любителем охоты, хотя и знал меру в своем увлечении. До великого падения внутренней английской политики он как мог поддерживал охоту графства. Он охранял дичь так строго, что в приходе Св. Юолда не осталось места ни гусям, ни индейкам. Он оберегал вересковые заросли старательнее, нежели посадки дубов и лиственниц. Он лелеял своих лисиц заботливее, чем овец. И больше всего охотники любили встречаться в Уллаторне: нигде с таким гостеприимством двери конюшен не распахивались перед лошадьми дальних соседей; никто больше мистера Торна не говорил, не писал и не делал для поддержания этого института. Теория протекционизма находила такое отличное воплощение в практике охоты графства! Но когда наступило великое крушение, когда благородный начальник барсетширской охоты поддержал в палате лордов ренегата-министра и подло пожертвовал истиной, прямодушием, друзьями и честью ради ордена Подвязки, тогда мистер Торн отказался от охоты. Он не
