затем они уступили место более свежим новостям: замужеству Марии-Пии Савойской, победе Джованни Гронки на президентских выборах, а главное, разработанному сенатором Линой Мерлин законопроекту о запрещении легализованной проституции и закрытии домов терпимости.

А нераскрытое дело об убийстве депутата Умберто Риццо осталось пылиться в судебном архиве.

В Милане маленького Бруно больше всего поразило количество слов и цифр, которые обрушивали друг на друга вечно спешащие люди, одержимые стремлением как можно скорее попасть куда- то, где в конечном счете ничего особенно интересного для них не было. Символом города стали для него заслоняющие небосвод неоновые рекламы, образно и сжато описанные в строках поэта: «Отдыхаю на Соборной площади. Вместо звезд загораются слова». И фамилии у всех здесь были совсем не такие, к каким он привык на Сицилии. Здешних его знакомых звали Казати, Веноста, Локателли, Брамбилла, Коломбо.

Мальчик пришел к выводу, что миланцы, как и калифорнийцы, одержимы манией цифр и страстью к статистике. Будучи истым сицилийцем, он тонко чувствовал свою землю и хорошо знал ее традиции. Песчаные дюны на побережье под Селинунте, однообразные и бесконечно меняющиеся под дыханием ветра, как абстрактные картины, закаты на острове Панареа, маршруты дельфинов в море, известняковые утесы мыса Пассеро, марсианские пейзажи острова Дев, благоухающие заросли боярышника, гигантские рожковые деревья Франкавиллы – все это было ему знакомо, как собственный дом. За годы, проведенные с Кало и дедом, он научился доходить до глубинной сути предметов и вызываемых ими чувств. В Милане же за несколько дней ему с аптекарской дотошностью выложили все данные, характеризующие великий северный город, манивший южан наподобие современного Эльдорадо.

Бруно шел рядом с Паоло Бранкати по проспекту Венеции, направляясь к улице Монтенаполеоне, и с жадным любопытством новичка-провинциала слушал, что говорил ему его новый друг. Хотя Паоло было уже пятнадцать, он был выше Бруно не больше, чем на вершок. Худой, невысокий, смуглый и черноволосый, с близорукими черными глазами, прячущимися за толстыми стеклами очков, он держался с чисто ломбардской непринужденностью, был деловит и энергичен. Одевался он как взрослый, по-взрослому рассуждал и жестикулировал, в разговоре у него слышался типичный миланский акцент.

– Конечно, эти уродливые особняки эпохи короля Умберто [70] действуют угнетающе, но ты не обращай на них внимания, – говорил Паоло, чувствуя, что его друг разочарован. – И не суди о городе по фасадам банков, – терпеливо объяснял он.

Они только что вышли из городского парка. Бруно был немного не в своей тарелке и чувствовал себя не вправе выражать какие бы то ни было суждения.

– Милан – это особенный город, – продолжал Паоло. – У него есть свой тонкий шарм, как у Парижа.

Бруно никогда не был в Париже, ему было бы понятнее, если бы для сравнения был взят хорошо ему знакомый Сан-Франциско.

– Почему все вечно куда-то спешат? – с любопытством спросил он. – Здороваются на ходу, говорят на ходу, бегут, словно хотят побить рекорд?

– Ты вырос в Америке, и ты меня об этом спрашиваешь? – удивился Паоло. Он говорил с Бруно как с ровесником, не давая почувствовать разницы в возрасте, хотя был на четыре года старше. Он делал это не только из вежливости: Бруно возмужал не по годам, и Паоло уже подпал под его обаяние.

Солнце жарко пригревало, воздух был прозрачен, свежий ветер задувал с Бергамских гор.

– Я жил в Калифорнии. – Бруно вспомнил Сосалито и Нейпа-Вэлли, и это воспоминание показалось ему очень-очень далеким. – В каком-то смысле это такая же ленивая и сонная земля, как Сицилия, – сравнение вырвалось у него ненароком, и он тут же подумал, что оно не совсем справедливо. – Мой отец, – добавил он, – никогда бы с этим не согласился.

Паоло был очарован словами Бруно, говорившего на превосходном итальянском с акцентом, в котором мягкие модуляции сицилийского диалекта причудливо смешивались с протяжными американскими гласными.

– За оставшееся время до отъезда в Санта-Маргериту, – обещал Паоло, – я хочу получше показать тебе город. Он стоит того, тем более что тебе предстоит здесь жить.

Бруно должен был остаться в Милане не по собственному выбору, это была необходимая предосторожность, диктуемая обстоятельствами. Так решил Кало, а Бруно покорно подчинился решению человека, которого уважал и любил.

– Спасибо, Паоло, – сказал он, – это отличная мысль. – Будь у него привычка доверяться первому впечатлению, он бы скорее всего отказался, воспротивился бы предложению друга, но он привык добираться до глубинной сути вещей.

– Миланцы – люди деловые, – заметил Паоло, словно угадав колебания Бруно и стремясь переубедить его. – Они сами вряд ли замечают красоту своего города.

Они прошли несколько кварталов по улице Монтенаполеоне и вошли в ресторан «Кова». Адвокат Филомено Бранкати и Филип Брайан у стойки бара пили мартини. Филип приехал в Милан несколько дней назад, на месяц раньше срока, назначенного на август. Смерть старого барона опрокинула все его планы.

Встреча с сыном прошла легче, чем он ожидал. Некоторая скованность, которую ощущал только сам Филип, была вскоре преодолена, чему немало способствовала нейтральная обстановка зала прилета в аэропорту Линате.

– Я тебе очень сочувствую, – сказал он тогда сыну, обнимая его.

– Это было ужасно, – ответил Бруно.

– Ты ведь его очень любил, верно? – Филип нашел мальчика очень выросшим и повзрослевшим и был потрясен переменой.

– Мы с ним были очень дружны, – признался Бруно, – но только теперь, когда он умер, я понял, как сильно его любил. Нам всем будет без него тяжело. – Он спокойно и независимо смотрел на отца большими и гордыми серыми глазами, цвет которых при определенном освещении казался голубым.

Филип с изумлением наблюдал за уверенным в себе сыном, догадываясь о том, каких колоссальных успехов добился мальчик в его отсутствие и сколь велики его, Филипа, собственные просчеты и потери.

– Представляю, что тебе пришлось пережить. Это было сердце, верно?

– Сердце, – подтвердил Бруно тоном, исключающим дальнейшие расспросы.

Он больше не был беспокойным и испуганным ребенком, сбитым с толку необходимостью соблюдать правила, многие из которых казались ему надуманными и непонятными.

«У него лицо матери», – подумал Филип, глядя на мальчика, но потом уловил в обращенном на него стальном взгляде холодную и яростную решимость, от которой ему стало не по себе. Он вспомнил, сколько раз заставлял Бруно повторять: «I am an american boy». Не будь этого диктата, кто знает, может быть, его сын действительно стал бы американским мальчиком, но бессмысленная и жестокая психологическая пытка вызвала эффект, противоположный желаемому. Бруно так и остался итальянцем, более того, сицилийцем, и никакая сила в мире не могла этого изменить.

В машине, по дороге на улицу Манзони, Филип Брайан попытался провести небольшой предварительный зондаж, прежде чем переходить к ключевому вопросу.

– Теперь, когда дедушки нет, ты не хотел бы вернуться в Сан-Франциско? – спросил он.

– Это вопрос или приказ? – торопливо уточнил Бруно.

– Вопрос, сынок. – Филипу было очень больно, но он старался избежать новых ошибок.

– Я хочу учиться в Милане, если ты ничего не имеешь против. – Его глаза напряженно блестели. – Я буду учиться в гимназии, а потом в классическом лицее, как все Монреале.

Филип напрягся, на скулах заходили желваки.

– Не забывай, что твоя фамилия Брайан, – предупредил он.

– Моя фамилия Брайан, – согласился Бруно. – Мама научила меня гордиться именем, которое я ношу. Я буду учиться в университете Беркли. Как и ты, папа, – он говорил мягко, но решительно.

– Ты хороший мальчик, Бруно, – решение сына успокоило его.

Филип и Бранкати кивнули мальчикам, вошедшим в ресторан.

– Тебе, конечно, фруктовый сок, – сказал Филип, обращаясь к Бруно.

– Мне, конечно, тоже, – улыбнулся Паоло из солидарности с младшим другом.