этой непредсказуемой девушке нечто, приводившее его в недоумение.
Он любил ее, его неудержимо влекло к ней. Чтобы на ней жениться в военное время, в чужой стране, ему пришлось просить вмешательства политиков и кардиналов, употребив на это все влияние, каким располагала его семья. А она теперь отказывает ему в его законном праве. В первый раз он даже усомнился в ее девственности, а после свадьбы она вдруг превратилась в недотрогу.
Он с тоской вспомнил о Мэри-Джейн, своей кроткой и послушной американской невесте, обожавшей его с такой трогательной готовностью. Но между двумя женщинами не могло быть никакого сравнения. Аннализа заключала в себе все: греховность и целомудрие, чистоту и бесстыдство, чувственный порыв и неприступность. Она была пляшущим огоньком, который никому никогда не дается в руки, который нельзя поймать и удержать. И, как переменчивое пламя, она была прекрасна. Ее можно было принять или отвергнуть, но невозможно было изменить.
Он швырнул окурок в камин, выпил бокал шампанского и вернулся в спальню.
– Ты простудишься, – сказал он с мягким упреком. Аннализа стояла у раскрытых балконных дверей. Ветер надувал шторы, как паруса. Филип бережно обнял ее за плечи. – Не делай так. – Он потянул ее назад, а свободной рукой закрыл двери.
– Мне очень жаль, Фил, – Аннализа смотрела на него сквозь слезы почти с испугом.
– Я хочу тебя, Аннализа, – умоляюще прошептал он, ведя ее к постели.
– Я тоже, – ответила она. Это было правдой: она не могла примириться с мыслью о том, что какой-то таинственный механизм встает на пути ее желания.
Филип был осторожен и решителен, он проник в нее с нежной силой, причинив ей боль, доходящую до самого сердца. Аннализа подавила крик и позволила ему заняться любовью с ее телом, но ощутила волнение лишь в тот момент, когда напряжение мужа разрешилось в ней и победная улыбка вновь заиграла на его губах.
– Вот видишь, ничего невозможного нет! – с гордостью заметил он.
– Не понимаю, что со мной случилось, – оправдывалась Аннализа. – Я так ждала этой ночи с тобой, и вдруг чего-то испугалась. – Его оргазм возбудил ее, глаза вновь засверкали желанием, щеки вспыхнули румянцем. – Мы могли бы начать сначала, – предложила она томным голосом сирены, – я знаю, все будет хорошо, все будет чудесно.
Она шептала эти слова, обжигая его губы, уши, шею жарким дыханием, с прежним пылом, совсем как в первый раз. Филип пытался удовлетворить ее со всей страстью, на какую был способен, но уже через несколько минут, показавшихся ей мигом, пресыщенный и усталый, вытянулся рядом с нею.
– Ну, теперь все в порядке? – самодовольно спросил он.
– Да, дорогой, все хорошо, – с поцелуем ответила она.
Аннализа солгала. После торопливого соития она чувствовала себя по-прежнему опустошенной, неудовлетворенной и постыдно одинокой.
– Мне скоро придется уехать, – сказал Филип. Он надел кимоно, и она тоже накинула пеньюар.
– Мне очень жаль, – это была новая ложь, бледная, неудачная попытка проявить участие. В действительности она испытывала смутное облегчение при мысли о скором отъезде мужа. Филип распахнул балконные двери: дыхание ночи стало спокойнее.
В СТОРОЖКЕ
Аннализа испытала пьянящее ощущение свободы, оставшись одна за рулем «Роллс-Ройса». Окружающий мир, пестрый и в то же время однообразный, несся ей навстречу с головокружительной скоростью. С тех пор как она вышла замуж за Филипа Брайана, Аннализа наконец-то стала полной хозяйкой своей жизни, своим поступкам, времени и пространству, могла отправиться куда хотела, ни у кого не спрашивая разрешения.
Она свернула с мессинского шоссе на проселок, ведущий к Пьяцца-Армерине. Стояла предгрозовая погода, черные тучи ползли по небу, подгоняемые тепловатым южным ветром. Оставалось две недели до Рождества, в воздухе чувствовалось ожидание.
Она подумала о Филе, вспоминая о нем скорее с беспокойством, чем с нежностью. Он обещал вернуться в Сан-Лоренцо двадцать четвертого декабря и остаться с ней до Нового года. Когда они расставались, он был влюблен, как никогда, и обещал ей по окончании войны чудесное будущее в Калифорнии.
Во время их краткого медового месяца он осыпал ее подарками и любовью. На подарки она отвечала подарками, любовь принимала безропотно, храня в тайне глубокое разочарование: она так и не почувствовала себя женщиной, не испытала в объятиях мужчины, ставшего ее мужем, тех ощущений, о которых так долго мечтала. В конце концов ей пришлось примириться с мыслью, что все ее мечты, представления, трепетные ожидания были не более чем фантазиями. Фантазиями для украшения и обогащения чувства, существующего, возможно, лишь в разгоряченном воображении молоденьких девушек.
После отъезда Фила ее жизнь вошла в обычную колею, и если бы не непривычная свобода, которой она теперь наслаждалась, можно было бы вообще забыть, что она замужем. Отец настоял, чтобы она продолжила занятия и в июле следующего года сдала экзамен на аттестат зрелости в классическом лицее.
– Война так скоро не кончится, – строго сказал он. – И твой американец отвезет тебя в Сан-Франциско не раньше чем через год. Значит, у тебя есть время закончить школу.
Аннализа знала, что в доме Монреале образованию придается очень большое значение. У отца было два диплома, по юриспруденции и философии, а ее мать окончила факультет литературы.
Аннализа еще никак не проявила своих научных пристрастий, но отец, видя ее склонность к размышлениям, предположил, что она будет изучать философию в одном из американских университетов.
Проезжая по извилистым деревенским дорогам среди полей и миндальных деревьев, взбираясь на невысокие холмы, с которых открывались любимые ею пейзажи, Аннализа стала спрашивать себя, что же на самом деле влечет ее в Пьяцца-Армерину. Она ехала туда якобы для того, чтобы привезти домой миндаля к Рождеству, но это был несостоятельный предлог. Барон хотел сопровождать ее, но отказался от этой мысли, увидев, что ей хочется поехать одной. В конце концов, она была американской дамой. Это обстоятельство служило ему поводом для горьких шуток.
Когда машина стала бесшумно и плавно преодолевать последний подъем перед въездом в город, Аннализа отбросила маскировку и наконец призналась себе, что пустилась в это одиночное путешествие с одной-единственной целью: увидеть Кало. Она машинально сунула руку в карман юбки и нащупала платок.
Вместо того чтобы выехать на площадь, она повернула к полям и подъехала прямо к стене, окружавшей сад палаццо Монреале. Монументальные ворота из кованого железа были уже открыты, один из слуг поджидал ее.
Аннализа провела «Роллс-Ройс» по обсаженной агавами, усыпанной гравием аллее, не обращая внимания на царапины, оставляемые на капоте заостренными листьями. Управляющий, заранее предупрежденный о ее прибытии, двинулся ей навстречу, когда машина остановилась во дворе.
– Добро пожаловать, баронесса, – приветствовал он ее, открывая дверцу и церемонно кланяясь. Это был крепкий, коренастый мужчина лет сорока, с невозмутимым и безучастным выражением на безупречно выбритом лице. Его звали Микеле Ла Рокка, его семья служила баронам Монреале на протяжении многих поколений.
– Рада видеть вас в добром здравии, дон Микеле, – приветливо улыбаясь, ответила она.
Слуга, стремясь показать свое усердие, бросился разбирать багаж. Юркий, вертлявый, преданный, он присутствовал при рождении Аннализы и гордился этим. Его звали Джакомино Манкузо.
Осыпаемая поклонами, комплиментами, поздравлениями и пожеланиями, синьора Брайан наконец достигла своей комнаты. В большом камине уже потрескивал огонь, а Аннина перестилала постель. Аннализа не ожидала увидеть здесь верную экономку.
– Какими судьбами? – насмешливо спросила она. – Ты же должна быть в Сан-Лоренцо?
– Пути господни неисповедимы, – лукаво ответила та.
– Ты имеешь в виду Господа с большой буквы или твоего господина с маленькой? – Ее забавляла игра в слова, которая до замужества даже не могла бы прийти ей в голову. Аннина задумалась.