убытках. Такие идеи могут стоить прибыли, а поскольку в нашем обществе абсолютная власть принадлежит деньгам и справедливость часто исчисляется в долларах, паническая хватка власти может ослабнуть только в исключительных обстоятельствах: скорее всего если небольшое количество денег в конце концов принесет организации большую прибыль.
Выпрашивание у властной структуры денег, просьбы об изменениях в политике, требующих финансовых затрат, об официальном признании, которое может привести к денежным расходам, или (да!) о справедливости, выражаемой в деньгах, – все это рискованные предприятия, потому что тех, кто поддерживает такие изменения, рассматривают как угрозу власти, то есть как ее врагов. Они рискуют работой, признанием со стороны властной структуры и своей репутацией достойных членов этой организации (не говоря уже об обещанных приглашениях в местный кантри-клуб). В конце концов, мы так или иначе боимся конфронтации с властью.
А если попросить о помощи политиков? Это тоже слишком опасно. Они постоянно оглядываются и ссылаются на своих избирателей, при этом запуская руки в карманы своей политической клиентуры – корпоративных спонсоров. У политиков есть власть, но она куплена ценой фальшивых обещаний, за которые заплачено корпоративными деньгами. Политик немедленно вступает в конфликт, поскольку интересы людей, которых он представляет, прямо противоположны интересам корпораций, которые субсидируют этого политика.
«Напишите своему конгрессмену» – это постоянный плач беспомощных. Политик не изменит своего голоса, независимо от того, сколько писем от избирателей он получит, потому что это грозит потерей силы, лежащей в основе его власти, – денег. Те, кто пишет письма, загружают почтовую службу и дают работу помощникам конгрессмена, рассылающим в ответ тысячи стандартных писем. Конфликты власти свойственны системе. Мы готовы воевать за нефть и доходы корпораций, но не за свободу. Мы уничтожаем принадлежащие народу первозданные леса, чтобы корпорации могли продавать ценную древесину Японии. Мы оскверняем нашу дикую природу, драгоценное достояние народа, чтобы бизнес набил свои карманы. Загрязняем наши реки, озера и океаны – тоже достояние людей – ради обогащения корпораций. Отравляем воздух, чтобы гарантировать право корпораций делать деньги. Унижаем рабочих, чтобы сэкономить корпоративные доллары. Умираем в больницах из-за пренебрежения врачей и менеджеров, чьей первейшей заботой являются дивиденды акционеров. Конфликт между людьми, избравшими политика, и корпорациями, оплатившими его выборы, развивается таким образом, что всегда выигрывают деньги.
Опасно восставать против незаконной, безнравственной войны и призывать к ответу собственную страну за ее преступления. Опасность в том, что наше поведение будут считать антипатриотичным. Тех, кто имеет смелость высказываться, защищать окружающую среду, маршировать и протестовать, держат за чудаков и глупцов, а некоторых объявляют опасными для общества и отправляют в тюрьму. Когда мы боремся за спасение наших рек и озер, нашего воздуха, нам часто противостоят рабочие, которые потеряют работу, если загрязнение окружающей среды будет остановлено. Если мы подаем в суд на корпорации, они иногда предъявляют встречный иск и ставят под сомнение наши личные качества и достоинства. Если мы разоблачаем доктора, по вине которого был нанесен вред нашему здоровью, то сопротивляются законодатели, которые контролируются страховыми компаниями, ограничивающими наше право на справедливость. Но никто не ограничивает прибыль преступно небрежных медицинских работников и алчность страховых компаний. Любое стремление к справедливости, изменению статус-кво, малейшей попытке пробить броню власти является опасным. Мы боимся начать войну, которую можем проиграть. Напрасные усилия могут привести к язве желудка, сердечному приступу и стуку кредиторов в наши двери, и мы представляем себя стоящими за пособием по безработице, сомневаясь в собственных силах.
Когда я вхожу в зал суда, то ощущаю спазмы мочевого пузыря, требующего опорожнения. Это реакция древних генов, которые готовят меня к сражению. Я исхожу потом в кондиционированных залах. Что, если я проиграю дело? Что, если увижу, как моего невинного клиента тащат в проклятую Богом дыру, называемую исправительным учреждением? Что, если после слушания гражданского дела моя клиентка проведет остаток жизни без медицинской помощи, прикованная к инвалидному креслу, став жертвой не только преступно халатной компании, но и моей неспособности защитить ее?
Что, если просителя, который хочет получить от компании повышения зарплаты, лучших условий труда, укороченного рабочего дня, или менеджера по продажам, который должен сбыть товар, а иначе его выкинут с корпоративного корабля, как балласт, настигнет неудача? Что, если человек, противостоящий власти, потеряет работу или начнет считаться ненормальным, стоящим лишь на ступеньку выше городского дурачка? Что, если он навлечет позор на свою семью или его будут унижать на глазах коллег? Что, если случится самое страшное и его отторжение от общества подтвердит то, что он всегда подозревал, – он не стоит ничего и не нужен никому: ни себе, ни боссу, ни даже своей семье? Для человека, который начинает свои маленькие войны, имеющие для него первостепенное значение, ставки чрезвычайно высоки.
Понимание страхаоппонента. Итак, мы боимся? Но и враг тоже боится. В каждой войне агрессору страшно. Он понимает, что страх, который он вызывает у другого народа, заставляя этот народ активно обороняться, и делает его опасным. Обе стороны испытывают сильнейший страх, и обе заявляют о своем бесстрашии. И так в каждой битве. Снова слышны боевые кличи: «Враг будет уничтожен! Нас невозможно победить! Наше дело правое! Бог на нашей стороне!» Но за всем этим стоит взаимный страх.
Чем измерить страх нашего оппонента в зале суда или любом другом месте? Мы начинаем измерять собственный страх. Если мы сможем просто жить этим моментом, если перестанем ощущать внутренний и внешний беспорядок и, заглянув внутрь, почувствуем свой испуг, то начнем понимать страх, который движет врагом. Он может не демонстрировать его и казаться спокойным, смеяться или шутить. Может угрожать, может поднять шерсть дыбом, как готовая напасть собака, или распушить хвост, словно загнанный в угол скунс, но он боится. А мы способны измерить его страх своим собственным. Мы сделали одну и ту же ставку и рискуем потерять ее. Боязнь поражения, которое приведет к дискредитации положения или репутации, ухудшению финансового или душевного благополучия, отражает те же чувства, которые испытывает наш оппонент. Если мы станем нападать с еще большей энергией, то обострим страх оппонента и силу его ответной реакции.
Мы надеялись, что враг побежит, заплатит или сдастся, что он перевернется кверху лапками, как виноватый щенок. Но люди, особенно группы людей – правительство или корпоративные организации, – как правило, реагируют на свой страх, идя на мировую или сдаваясь на милость победителя. Мне никогда не встречалась корпорация, желающая сложить оружие, или правительственная организация, готовая отступить.
Однако лица, управляющие этими структурами, боятся. Что, если они будут побеждены, несмотря на свою власть? Что, если выиграют, но потеряют лицо? Что, если против них восстанет общественное мнение? Что, если их раскритикуют за заявления, которые окажутся пагубными для организации, и они потеряют часть власти или даже всю власть? Что, если они потеряют самое драгоценное – зеленые бумажки с портретами президентов?
Единственная наша забота – справиться с собственным страхом. Как оппонент преодолеет свой – это его проблема, с которой он, возможно, справится не так хорошо, как мы. Может быть, он усилит натиск, потратит больше денег, прибегнет к угрозам, попытается дискредитировать нашу репутацию в суде или в любом другом учреждении, но это лишь усилит нашу мотивацию. Чем более испуганным становится оппонент, тем труднее задача выиграть у него. Я утверждаю, что ни в коем случае нельзя намеренно вселять страх в оппонента. Если мы сможем свести его страх к минимуму, нам будет легче победить его.
Справляемся ссобственнымстрахом. Я всегда боялся. Боялся с детства. Я думал, что я трус, и чувствовал себя трусом. Мой отец был смелым и мягким человеком, но мне он казался бесстрашным. Я понимал, что он никогда не полюбит меня безоговорочно, потому что я не такой смелый, как он. Как может бесстрашный отец любить сына, который в душе маменькин сынок? Даже сейчас, входя в зал суда, я все еще испытываю страх. В моих руках жизни людей и собственная карьера. Я боюсь поражения. На самом деле, став стариком, я завершаю жизненный цикл страха. Я боюсь так же, как в юности, во время моего первого дела. Я всего лишь научился признавать свой страх. И передо мной всегда стоит вопрос: как справиться со страхом?
Для меня страх – одно из самых болезненных переживаний. Это безобразный, болезненный
