простыни, лишенные хотя бы одного пятнышка, которое он мог прижать к сердцу и назвать другом. Есть ему приходилось ножом и вилкой, а к ним прилагались еще и салфетка, и чашка, и тарелка; Геку приходилось учиться по книжке,  посещать церковь; разговаривать он должен был так благовоспитанно, что слова утратили для него всякий вкус, в общем, куда бы он ни поворачивался, его ожидали тюремные решетки и путы цивилизованности, которые связывали несчастного по рукам и ногам.

Три недели он мужественно сносил эти страдания, а в один прекрасный день вдруг взял да и исчез. Встревоженная вдова двое суток повсюду разыскивала его. Городок переполошился, Гека искали и там, и сям и даже прошлись в поисках его тела тралом по дну реки. Утром третьего дня Тому Сойеру пришла в голову мудрая мысль: осмотреть сваленные за брошенной скотобойней старые бочки, и в одной из них он обнаружил беглеца. Гек провел в ней ночь, и теперь он, позавтракав украденными где-то объедками, с большим удобством покуривал. Он был немыт, нечесан и облачен в те самые лохмотья, что придавали ему столь живописный вид в счастливую пору его свободы. Том вытащил его из бочки, рассказал, в какие хлопоты он поверг городок и попросил вернуться к вдове. Лицо Гека утратило выражение мирного довольства, тень меланхолии легла на него. Он сказал:

– Не говори мне об этом, Том. Я попробовал, не получилось – и не получится. Не для меня это, Том, не привык я к этим штукам. Вдова – женщина хорошая, добрая, но мне такой жизни не вынести. Она поднимает меня утром всегда в одно время, заставляет умываться, потом меня причесывают, черт бы их всех подрал. Спать в дровяном сарае она не позволяет, а эта их проклятая одежда – она ж меня душит, Том, сквозь нее почему-то и воздух не проходит, и такая уж она, чтоб ее, чистенькая, что я ни сесть, ни лечь, ни повернуться в ней не могу – а уж с крыши погреба я, кажется, год как на заду не съезжал. Да мне еще и в церковь таскаться приходится, сидеть там и потеть, а я их паршивые проповеди на дух не переношу! Мух там ловить нельзя, табак жевать тоже. И ходи все воскресенье в обувке! Ест вдова по звонку, спать ложится по звонку, встает опять же по звонку – все как по нотам расписано, разве может живой человек такое снести?

– Да ведь все так живут, Гек.

– Какая мне разница, Том! Я-то не все, я этого просто не вынесу. Связан по рукам и ногам – жуть, да и только. И харч мне уж больно легко достается, даже и есть не хочется. И ведь на все, черт дери, разрешение надо просить. Хочешь порыбачить – проси, в реке искупаться – проси. А  разговаривать изволь до того чинно, что и рот открывать неохота. Я уж приладился каждый день на чердак удирать, чтобы поругаться всласть, почувствовать вкус настоящих слов, а без этого, может, и помер бы. Курить мне вдова не позволяет, кричать не позволяет, зевать нельзя,  потягиваться нельзя, чесаться нельзя, особенно если на тебя кто смотрит… (И Гек выругался с особенным раздражением и обидой.) И ведь она все время молится, Том, чтоб ей пусто было! Сроду такой женщины не видел! Нет, я просто должен был удрать, – ну и удрал. Опять же, скоро школа откроется, а в нее же ходить придется – и вот этого, Том, мне точно не  перенести. Знаешь, Том, быть богатым вовсе не так хорошо, как я думал. Одни заботы да хлопоты и все время подохнуть охота. А вот это тряпье – оно по мне и бочка тоже по мне, и я их больше ни на что не променяю. И ведь кабы не те деньги, я бы в такой переплет не попал. Ты вот что, Том, возьми мою долю себе, а мне будешь иногда центов по десять подкидывать – не часто, потому как я, черт подери, не люблю, когда мне что-нибудь задарма достается, – ну и вдову попроси, чтобы она меня больше не донимала.

– Ах, Гек, ты же знаешь, не могу я так поступить. Это нечестно, и потом, ты потерпи еще немного, глядишь тебе и понравится.

– Понравится! Ага – посиди подольше на раскаленной плите, глядишь, тебе и она понравится. Нет уж, Том, не хочу я быть богатым и жить в их клятых душных домах тоже не хочу. Я лес люблю, реку, бочки вот эти, так уж за них держаться и буду. А остальное все – да пропади оно пропадом! И ведь как раз теперь, когда у нас и ружья есть, и пещера своя, – кажется, только выходи на большую дорогу да грабь кого ни попадя, – теперь-то и подвернулась мне эта дурь и все испортила!

И Том понял, что удача сама идет к нему в руки…

– Послушай, Гек, мне никакое богатство разбойником стать не помешает.

– Да? Ты взаправду говоришь?

– Это такая же правда, как то что я сижу здесь с тобой. Но, понимаешь, Гек, если ты не будешь благопристойным человеком, мы тебя в шайку принять не сможем.

Радость Гека мигом увяла.

– Как это не сможете, Том? В пираты же вы меня приняли.

– Да, но тут совсем другое дело. Разбойник, он чином выше пирата – как правило. В большинстве стран разбойников набирают из самых благородных людей, из герцогов там и прочих.

– Постой, Том, ты же всегда был мне другом. Ты же не бросишь меня, а, Том? Не можешь ты так со мной поступить, ведь правда, Том?

– Гек, я и хотел бы принять тебя в шайку, я и сейчас хочу, – но что люди-то скажут? А скажут они вот что: «Фу! Шайка Тома Сойера! Набрали туда всякого сброду!» И говорить так они станут про тебя. Тебе же это не понравится и мне тоже.

Некоторое время Гек молчал, в нем совершалась духовная борьба. И наконец, сказал:

– Ладно, я вернусь на месяц к вдове, потерплю, посмотрим, может и сдюжу, но только ты уж меня в шайку-то прими, Том.