– Вообще-то, вы, помнится мне, зашили воротник белой ниткой, а теперь она черная.

– Постой-ка, я и вправду шила белой! Том!

Однако Том продолжения ждать не стал. Он только и успел пообещать, проскакивая в дверь:

– Ты у меня еще получишь, Сидди!

Достигнув безопасного места, Том осмотрел две иглы, торчавшие у него за отворотами куртки – в одной нитка была белая, в другой черная. И сказал себе:

«Кабы не Сид, она ничего бы и не заметила. Проклятье! – то она белой шьет, то черной. Уж держалась бы за что-то одно, а то ведь иди за ней, уследи. Но Сиду я все-таки накостыляю. Будет знать!»

Том не был Образцовым Мальчиком своего городка. Он, разумеется, знал одного такого – и ненавидел его всей душой.

Миновали две минуты, а то и меньше, и он забыл обо всех своих горестях. И не потому, что они были не столь тягостны и мучительны, как у человека взрослого, но потому что новое, могущественное увлечение заслонило их собою и изгнало на время из головы Тома – точно так же и взрослые люди забывают свои невзгоды, когда их обуревает волнение, порожденное какой-нибудь новой затеей. Увлечением этим была бесценная в ее новизне манера свистеть, которую Том совсем недавно перенял у одного знакомого негра и в которой ему страсть как хотелось поупражняться. Она позволяла испускать звуки на удивление птичьи: текучие трели, создаваемые быстрым трепетом ударявшего в нёбо языка, – читатель, если он был когда-нибудь мальчиком, наверное помнит, как это делается. Прилежание и сосредоточенность позволили Тому быстро освоить новый вид искусства и вскоре он уже шагал по улице, и рот его наполняла гармония звуков, а душу благодарность. Он чувствовал себя примерно так же, как чувствует открывший новую планету астроном, – впрочем, если говорить о сильном, глубоком, ничем не омрачаемом наслаждении, астроному до этого мальчика было еще плыть да плыть.

Летние вечера долги. Было еще светло. И в конце концов, Том свистеть перестал. Перед ним предстал незнакомец – мальчик немного выше его ростом. Новые лица любого возраста и пола неизменно пробуждали в жителях захудалого городишки Санкт-Петербург сильнейшее любопытство. А этот мальчик был еще и наряден – чрезмерно наряден для буднего дня. Просто поразительно. Щегольская шляпа, застегнутая на все пуговицы курточка из синей материи, новенькая и опрятная, как, собственно, и панталоны. Да еще и в штиблетах – даром, что была всего-навсего пятница. И даже при галстуке, состоявшем из яркой завязанной на шее ленты. Весь облик мальчика свидетельствовал о городской утонченности, что и проняло Тома до самых печенок. Чем дольше разглядывал он это дивное диво, чем выше задирал нос перед его франтовством, тем более и более убогим представлялось Тому собственное облачение. Мальчики молчали. Если один делал шаг, делал и другой, но только бочком, так что в итоге они описали подобие круга – лицом к лицу, глаза в глаза. И наконец Том спросил:

– Хочешь, поколочу?

– Интересно будет посмотреть, как у тебя это получится.

– А то я могу.

– Да ничего ты не можешь.

– А вот и могу.

– А вот и не можешь.

– Могу!

– Не можешь!

Неловкая пауза. Затем снова Том:

– Как тебя зовут?

– А может, это не твое дело.

– Захочу, и будет моим.

– Ну так чего же ты не захочешь?

– Будешь много болтать, захочу.

– Много–много–много. Хватит?

– Думаешь, ты очень умный, а? Да если мне придет охота, я тебя одной рукой отлуплю, и пусть другую привяжут мне за спину.

– Чего же тогда не лупишь? Ты только болтать и умеешь.

– И отлуплю, если будешь ко мне лезть.

– Ой, ой! Видал я таких целыми семьями.

– Остряк, да? Думаешь, вырядился, как пугало, так большим человеком стал, а? Господи, а шляпа-то, шляпа!

– Не нравится, сбей ее. Посмей только тронуть мою шляпу, я тебе покажу, где раки зимуют.

– Врешь!