Некоторое время молчали.
Сергей, выпив, задымил папиросой. С улицы, со стороны набережной напротив клуба, отрывочно неслась музыка. Может быть, играл оркестр, а может, радио.
Михаил бормотал:
– Ни в коем случае... – И качал пальцем многозначительно. – Ни за что. Никогда.
– Вы о чем, дядя Миша? – спросил Сергей.
– Он знает. Никогда.
Вошла бабушка и, холодно и несколько высокомерно глядя на Сергея, позвала его в столовую ужинать. Потом, когда ушла наконец Эрна Ивановна, все сошлись в кабинете и долго разговаривали. Ребята легли спать. Наверху, где жил какой-то новый человек, уже встречали праздник: раздавалась музыка, пляски, стучали пятками в пол. Бабушка рассказывала о событиях в секретариате. Как всегда, о главном умалчивала, главное держалось в тайне, железный характер, к которому все в доме привыкли и не пытались расшатать. Единственное, что сообщила: в «Правде» сразу после праздника должна появиться громаднейшая статья крупного чекиста. Потом разговор съехал на Серебряный бор, ибо Николай Григорьевич тоже сообщил новость, слышанную в столовке: Арсюшка Флоринский сделался соседом и по Серебряному бору, получил дачу. Ну да, за забором, двухэтажная, с солярием, теннисным кортом.
Отсюда разговор стал ветвиться: к судьбе Паши Никодимова, в коей Флоринский обещал разобраться, но уже третий месяц ни слуху ни духу, и к Серебряному бору, дачным заботам. Кооператив прислал требование уплатить срочно по жировкам за первый квартал и за водопроводные работы, намеченные на май. Денег не было, думали, где достать. Лиза очень бодро пообещала достать у себя в Наркомземе, в кассе взаимопомощи.
Николай Григорьевич хотел было сказать: «О чем вы хлопочете? Какая дача? Какой водопровод?», но женщины обсуждали эти дела с таким честным энтузиазмом, что язык не поворачивался их пресечь. Часов в одиннадцать вышли пройтись перед сном. Вечер был теплый. На мосту стояли войска, приготовленные к завтрашнему параду. Михаил, слегка протрезвев на воздухе, принялся рассуждать о преимуществах танкеток перед тяжелыми танками. Слушать его было скучно, а спорить с ним опасно. В глубине души Николай Григорьевич был убежден, что разбирается в военных вопросах лучше брата, хотя и не кончал Военной академии. Кремль был высвечен из тьмы прожекторами, и в черном небе над ним висел прицепленный к невидимому и замаскированному аэростату портрет Сталина. Гигантское лицо сверкало и переливалось в серебряном свете прожекторов. Оно было почти неподвижно, лишь едва заметно надувалось oт легкого ветра посередине, а мимо сверкающего портрета проплывали самолеты, несущие портреты поменьше: Маркса, Энгельса, Ленина и снова Сталина. Все остановились на мосту и смотрели на эту медленно проплывающую в темном небе, озаренную снизу вереницу знакомых лиц. Самолеты с небольшими портретами, рокоча и четко соблюдая строй, исчезли из пределов досягаемости прожекторов, гул моторов удалялся, в небе над Кремлем остался висеть один громадный портрет. Там была мимолетность, временность, проплывание, исчезновение, а здесь – прочность, вечность. Портрет светился в черном небе наподобие киноэкрана невероятных размеров. И одновременно его с т о я н и е в воздухе казалось сверхъестественным, было чудом и отдаленно напоминало неподвижное парение маленького паучка, висящего на незримой нитке. Проход в Александровский сад закрыли. Военный регулировщик показывал направо, пришлось повернуть к библиотеке Ленина и потом через Ленивку снова пройти на мост и вернуться домой.
В первом часу ночи, когда Михаил уже храпел на диване, Лиза спала в детской с ребятами, а Николай Григорьевич выходил в халате, в шлепанцах на босу ногу из ванной, раздался звонок в дверь.
Николай Григорьевич быстро прошел в кабинет и стал одеваться. Сердце колотилось толчками, руки не слушались. Он почувствовал гнусную слабость где-то внутри, под животом, чего не было очень давно, может быть с детских лет. Никто в квартире еще не слышал звонка. Люди за дверью ждали. Сейчас они позвонят снова, длиннее, тверже. Надо ли что-то уничтожать? Ничего. Вот этот час. Он настал. Никто не может избежать смерти, и никто не минует этот час, который настал для него. Почему он должен быть счастливей других? Нет, он не хочет никаких льгот. Белая рубашка никак не застегивалась на груди, запонки не находились. Засунул куда-то десять минут назад. Ведь только что были здесь. Ну хорошо, можно без них. Грязные носки оставил в ванной, чистые брать не хотелось, было некогда, тяжело. Уже томило страшное знобящее нетерпение. Снова раздался звонок – на этот раз долгий, напряженный, как и положено быть. И кто-то постукивает пальцем в дверь. Разбудить Лизу или пойти сразу открыть?
Еще не решив, как лучше, он уже шел но коридору. Твердой рукой отбросил цепочку, она загремела, качаясь.
На площадке стоял Валерка.
– Ты? Откуда ты, чертов сын?
– А я с вокзала. Удрал... Батька здесь?
– Здесь. Иди. Раздевайся. Мойся. – Николай Григорьевич подождал, пока племянник снимет пальтишко и кепку, взяв его за ухо, придвинул к себе и очень сладко и крепко, с оттяжкой влепил ему в макушку щелчка. Валерка даже подпрыгнул, сказал шепотом «ой!», но, видимо, принял как должное – послушно побежал на цыпочках в ванную.
Белым квадратом стояли краснофлотцы, синим – летчики, зеленым – пограничники, оливково-стальным – пролетарская дивизия. Все это Горик видел не раз и понимал отлично, потому что так было на всех парадах. И так же на всех парадах ровно в десять, когда часы на Спасской башне вбивали в тишину над площадью последний, проникающий во все сердца колокольно-звонкий удар, из ворот легким галопом выезжал Ворошилов, и начиналось: «Ааа... Ааа...» Как будто вслед за цокотом ворошиловского коня раскатывался громадный ковер, состоящий из живого слитного шума. Шум катился волнами. Ковер разворачивался и разворачивался, опоясывая площадь. Но каждый раз снова – хотя было знакомо и видено – в минуты этого «Аааа...» Горика охватывал озноб, в животе дрожало от восторга, ладони потели, сжимались в кулаки и он беззвучно кричал со всеми: «Ааа...»
Кроме того, он испытывал приятное чувство самодовольства от сознания, что привел на это замечательное зрелище Леню и тот должен быть ему благодарен. Ведь мало кто из их класса может увидеть парад на Красной площади. Пожалуй, только Катька Флоринская дa еще тот новенький, чей отец – замнаркома. Раньше ходил на парады Сапог, но теперь-то бедняга сидит дома. Горик изредка поглядывал на товарища, стараясь прочесть на его напряженно-внимательном, несколько бледном лице какие-либо следы благодарности, но пока ничего не обнаруживал. Карась как будто даже забыл, с кем пришел сюда. Нe отрываясь, он глядел на марширующие войска, не произносил ни слова, будто окаменел. Валерка, наоборот, не стоял на месте, вертелся между взрослыми, то и дело куда-то п р о т ы р и в а л с я, однажды исчез надолго и, вернувшись, сообщил, что п р о т ы р и л с я к самому Мавзолею, близко-близко, видел Сталина, Молотова, Калинина, всех, всех... Дядя Mиша дернул его за ворот матросской курточки и сказал очень злобно:
– Если еще раз, поганец, куда-нибудь удерешь...
– Подумаешь! – ответил Валерка. И, помолчав, шепнул: – Какой командир...
Тогда дядя Миша сильно треснул его по заднему месту. А Леня ничего этого не слышал, даже не обернулся.
Скакала конница, колыхались пики, алым и голубым рябили в глазах казачьи башлыки, на трибунах радостно шелестели:
– Впервые... Казаки... А вы знаете, впервые в параде участвуют кpacные казаки...
Какая-то женщина смеялась:
– Нет, не могу на них смотреть!
Но все вокруг хлопали в ладоши, кто-то кричал:
– Ура, казаки!
Горику хотелось, чтобы стоявшие рядом – в особенности Леня – знали, что его oтец самый настоящий донской казак, и он спросил нарочно громким голосом:
– Пап, это донские казаки или кубанские?
Николай Григорьевич, к удивлению Горика, ответил равнодушно:
– Да наверно уж... Я думаю, да...
Зато дядя Миша объяснил: сводная казачья дивизия. Впереди шли донцы, вторыми – кубанцы, за ними –
