китайцы лгут. Вот он утверждает, что он честный человек и что лишь однажды сказал неправду, признав себя нечестным человеком, и что никогда больше неправды говорить не станет. Так? Сегодня утром мне сообщили – это досконально точно, – что недавно на допросе он признался в том, что состоял в террористической организации, что с двадцать девятого года завербован германской разведкой, и назвал четырнадцать человек своих сообщников.

– Господи, спаси и помилуй... – Тихонько зевая и крестя рот, Василиса Евгеньевна побрела из комнаты.

– Так. Ну? – сказал Николай Григорьевич.

– Стало быть, я уже ничего не понимаю. Когда он был честен? Тогда ли, когда впервые назвал себя вредителем, состоявшим в терорганизации? Или тогда, когда признал эти показания ложными и поклялся никогда больше не лгать? Согласись, что оба утверждения, хотя они взаимно исключают друг друга, при той новой информации, которую мы получили сегодня утром, ведут к  е д и н о м у  выводу...

– Постой, можешь просто, без талмудизма сказать: ты веришь в то, что Павел враг?

Положив короткие ручки на колени, старик печально и твердо смотрел Николаю Григорьевичу в глаза. Такой же слегка остекленевший взгляд был у него – Николаю Григорьевичу вспомнилось, – когда судили Путятина в двадцать первом году. Вот оно, великое минералогическое свойство этого характера: проходят десятилетия, а он остается самим собой.

– Я Павла знаю тридцать лет, так же, как ты, – сказал Давид. – Он был отчаянный парень. Он же был бомбист. В Березове, помню, он написал брошюру о борьбе с провокацией, очень дельную...

– Когда это было!

– Коля, запомни: люди меняются только внешне, надевают другое платье, другие шапки, но их голая суть остается. Почему ты думаешь, что Павлу все должно было нравиться, что происходит? Ничто не должно было вызывать протеста? Я знаю, он давно отошел от политики. Но именно поэтому он мог сохранить старомодные представления о формах протеста, борьбы...

– Да не верю я в это!

– А я не верю в то, – закричал вдруг Давид, – что ты, я, Павел, любой из нас мог бы подписать заведомую неправду даже под давлением...

– Но ведь подписывают! И в августе, и вот в январе – мы же с тобой говорили... И ты говорил о «временном безумии»...

– Там дело другое. Но чтобы наш Папа, Пашка Никодимов, который не хочет знать ничего, кроме своих турбин и котлов, чтобы он подписал ложь под давлением ли страха, посулов, шантажа, чего угодно  –  н е   м о ж е т   б ы т ь! Исключено! Брехня! Когда в Орловской тюрьме следователь, мерзавец, пытался заставить меня назвать товарища по одному эксу – мы взяли тогда кассу в Витковском переулке без единого выстрела, товарищем был, кстати, Жорж Рапопорт, ты его должен помнить, который бежал потом в Америку с Завильчанским, – так вот, я ему, мерзавцу, сказал: «Скорее волосы вырастут на этой ладони, чем я скажу вам, милостивый государь, хоть слово!» И сунул ему ладонь в нос, вот этак! – Давид приблизил свою ладонь к лицу Николая Григорьевича. – Меня – в одиночку, я – голодовку, голодал восемнадцать дней... А тут – выдать четырнадцать человек! Вот что меня сразило. Ты представляешь, что бы мы сделали с ним в Байшихинском, если б узнали о нем такое? Убили бы как собаку!

Николай Григорьевич думал: «А вдруг Давид прав?.. Ведь он не говорил этого об Иване Снякине, хотя, правда, об Иване ему ничего не удалось узнать... Человек, доведенный до крайности, отвергнутый, в тоске, черт его знает на что способен».

– Старые впечатления оседают в нас, как хронические болезни вроде радикулита или язвы, и мешают воспринимать, Коля...

Мысль о том, что Давид прав, постепенно проникала в Николая Григорьевича, превращаясь в убеждение и в некоторое даже облегчение души. Было, конечно, больно думать о Павле, о его погибели, о судьбе Маринки (за Дину Николай Григорьевич был почему-то спокоен), но одновременно возникло чувство покоя, ибо восстанавливался разрушенный было хаосом и необъяснимостью порядок мира. Николай Григорьевич вдруг спросил – этого потребовало возникающее чувство покоя, желавшее быть полным:

– Среди тех четырнадцати, кого он выдал, нет ли моей фамилии? А? – Он засмеялся. – Могла быть. Я устраивал его в «Уралосталь»...

– Не знаю. Зачем спрашивать чепуху?

– Я рекомендовал его недавно в командировку на заводы Дженкинса в Англию. Боролся за него люто, так как считаю его лучшим специалистом на Урале. Кроме того, он ведь какой-то мне родственник, очень дальний... – Николай Григорьевич опять коротко засмеялся. Он почувствовал, что говорит унизительное. – Хотя теперь уже никакой.

– Не знаю. Мне неизвестно, – сказал Давид сухо. Ему не понравились слова Николая Григорьевича, которого он любил и считал честнейшим работником. Даже шутливое предположение, что Николай Григорьевич мог попасть в список заговорщиков, показалось ему диким и дурацким. Он сердито засопел, засвиристел, выпуская воздух через нижнюю выпяченную губу, готовясь тотчас же и очень грубо обрезать Николая Григорьевича, если тот вздумает развивать тему дальше. Но тут в комнату без стука и спроса вошел долговязый, на голову выше Давида, белобрысый Валька и скрипуче сказал:

– Давид, дай мне полтинник на кино!

Старик отпер шкаф, стал рыться, бренча копейками, в кармане брюк. Валька стоял посреди комнаты, подбоченясь и в нетерпении слегка выстукивая одной ногой чечетку.

– Как ты говоришь с отцом? Какой он тебе Давид? – вдруг озлившись, сказал Николай Григорьевич.

– А что? – Валька посмотрел невинно. – Он же не Иван, не Селифан какой-нибудь, верно же? Давид – он и есть Давид...

Хотелось щелкнуть его по башке, имевшей форму огурца, башке второгодника и хитрого тупицы, но Николай Григорьевич сдержался, заметив метнувшийся к нему испуганный и какой-то покорный взгляд Давида. Николай Григорьевич отошел к окну. Он слышал, как Давид спросил:

– А какая картина в «Ударнике»? – и скрипучий хохоток Вальки:

– А ты чего, собираешься пойти?

Уже месяцев шесть Давид не работал в прокуратуре. Его выжил Вышинский. Теперь он занимал какую- то почетную, но десятистепенную должность в Наркомпросе, писал статьи, выступал с лекциями. Это была, конечно, отставка. Он работал сейчас над большой статьей о Ленском расстреле, и Николай Григорьевич покинул его за столом, заваленным книгами и листами бумаги, исписанными крупным поспешным почерком человека, работающего в упоении. Давид обещал сделать все, чтобы помочь Павлу материально – послать деньги, вещи. Но морально он ему не сочувствовал. Выдать! Четырнадцать человек!

Ощущение возникающего покоя вдруг пропало. Николай Григорьевич ушел, подавленный тоской: то была не личная, не направленная на самого себя тоска, а тоска вообще, смутная и не имевшая границ и оттого не поддававшаяся лечению. Может быть, так подействовало одиночество Давида – на девятом этаже, в пещере из книг и старых бумаг, одиночество со старушкой Василисой Евгеньевной, которая сидела вечерами на кухне и читала «Пионерскую правду» (газета выписывалась специально для нее), с оболтусом Валькой, убегавшим до ночи. Николаю Григорьевичу захотелось скорей домой, к Лизе, к детям, к тому, что было беззаветно, прочно, единственно, но в этот вечер он пришел домой поздно.

Он встретил Флоринского.

Во дворе, возвращаясь от Давида, наткнулся на его автомобиль. Флоринский с сыном, дочкой и двумя то ли приятелями, то ли адъютантами приехал с динамовских кортов, где смотрел какие-то теннисные соревнования. От Флоринского пахло коньяком, и он с преувеличенным, азартным радушием стал зазывать Николая Григорьевича зайти к нему сейчас же в гости.

– Ты же грозился! Пользуйся случаем! Обычно я прихожу в четыре утра...

Это «ты» и развязный тон опять резанули. Николай Григорьевич хотел было холодно отказаться, сославшись на то, что поздно и его ждут дома – Давид сказал, что Флоринский опасный тип и соваться к нему не следует, – но заколебался, подумав, что такого случая может действительно больше не представиться. Он посмотрел на окна своей квартиры в углу двора. В столовой горел оранжевый свет, в детской было темно. Значит, ребята легли, он опоздал. Лиза знала, что он зайдет к Давиду, и пока еще не беспокоилась. Зайти? В этом громадном доме, доме-городе с населением в десять тысяч человек, жило множество знакомых Николая Григорьевича, но он почти никогда и ни к кому не заходил в гости. Давид был