К тому моменту, как я открыла этот странный подвид кремлевской аномалии, мы были с Чубайсом едва знакомы. Впервые я нос к носу столкнулась с ним за два года до этого, в Кремле, в начале 1998-го, во время процедуры с красноречивым названием Послание президента. В тот раз президент Ельцин посылал куда подальше как раз Чубайса и его реформы. Я обнаружила Анатолия Борисовича на парадной лестнице Большого кремлевского дворца, пытавшегося выбраться из-под груды журналистов.
– Господин Чубайс, какой смысл вы видите в своем дальнейшем пребывании в кабинете, если все основные ваши проекты, как, например, открытые залоговые аукционы по продаже госсобственности, заморожены? – добивал его кто-то из корреспондентов.
И тут, взглянув на Чубайса вблизи, я обнаружила, что он – не поверите – КРАСНЕЕТ от волнения. Просто весь, от кончика носа до кончика ушей покрывается огромными нервными бордовыми пятнами. Это был явный прокол. Мутанты так не делают. Нетипичный для них родовой признак.
А чуть позже, в середине 1999 года, Чубайс по неосторожности засветил нетипичные для чиновника-мутанта черты даже на нашей с ним фотографии, опубликованной в газете Коммерсанть под интервью. (Снимок сделал его пресс-секретарь, Андрей Трапезников, в тот момент, когда я сидела беседовала с Чубайсом на борту самолета РАО ЕЭС.)
Фотография неожиданно спровоцировала бурю эмоций в тогдашней политической элите.
Главному редактору Коммерсанта Рафу Шакирову немедленно позвонил заклятый враг Чубайса Игорь Малашенко и потребовал:
– Я хочу срочно дать интервью вашей газете. Только с условием, что придет та Трегубова, которая брала интервью у Чубайса. (С Малашенко мы до этого вообще не были знакомы лично.)
Дав мне интервью, Малашенко вышел из своего кабинета провожать меня к лифту и признался:
– Честно говоря, Лена, мне просто хотелось вас увидеть и убедиться, что вы – существуете. Дело в том, что один человек, ну… скажем так, – наш общий с Чубайсом знакомый, когда увидел вас рядом с ним на фотографии, сказал: Да это же его жена, Маша! Я ему говорю: Какая это тебе Маша?! Это – реально существующая журналистка! Ты что, совсем уже обалдел?! Ну в общем, мы с ним и поспорили…
Меня такое сравнение не слишком сильно обидело, потому что жена Чубайса Марья Давыдовна – очень красивая женщина.
И тут, на прощанье, Малашенко, отличающийся железными нервами и холодным, логическим стилем общения, с какой-то легкой завистью процедил:
– Никогда до этой фотографии не видел Толика, смущенно ковыряющего пальцем стол…
Вот, собственно, и все, что до иркутской поездки в начале 2000 года связывало меня с Чубайсом. Мы ни разу до этого не сказали друг другу ни слова не по работе. И отдавать журналистке шапку для этого человека, имеющего стойкую репутацию Железного Дровосека, было явным признаком нездоровья. В конце концов, ни два десятка других чиновников и политиков (знавшие меня ничуть не хуже Чубайса), сопровождавшие тогда президента, ни, наконец, сам президент ничего подобного не сделали.
Впрочем, вскоре в Москве мой приятель-мутант Леша Волин, шутки ради, показал мне в своем компьютере старинный файл времен администраторства Чубайса в Кремле – и там оказались подозрительно знакомые пиар-советы по очеловечиванию имиджа АБЧ (так Чубайса сокращали во внутренней кремлевской тусовке). Среди прочих пунктов данной инструкции значился следующий: почаще проявлять заботу о журналистах, интересоваться, как они доехали, есть ли у них транспорт, в поездках спрашивать, накормили ли их, не холодно ли им, и так далее…
Подпункта предлагать журналистам свою шапку там вроде бы не было. Но я тем не менее сразу успокоилась. Померещилось, – думаю. АБЧ – такой же мутант. Только специальный, давно известный науке подвид: с человеческим лицом.
Но, на всякий случай, я все-таки решила провести над Чубайсом ряд специфических тестов (их список, полученный мною в подпольной школе диггеров, раскрыть, увы, не могу. Тексты инструкций в отличие от неосмотрительных мутантских пиар-служб мы, диггеры, всегда сразу же съедаем без остатка).
Но Железный дровосек не кололся.
Чтобы окончательно отбраковать Чубайса как мутанта – или же раскрыть как диггера – оставался последний метод: серебряная пуля.
Как– то раз, возвращаясь в Москву в президентском передовом самолете из поездки с Путиным, я приметила в уголке первого салона Чубайса, угрюмо, даже, я бы сказала, с угрозой глядевшего в лицо своему собственному лаптопу. Я тихонько села рядом с ним и без всякого предупреждения стала говорить так, как будто бы он -и не мутант вовсе, а мой друг. Я рассказала ему о том, что происходит в кремлевском пуле… что происходит в моей жизни… как я безумно хочу снова в Иерусалим…
До сего момента абсолютно индифферентный, Чубайс на слове Иерусалим встрепенулся, как будто услышал пароль, ожил, кажется, впервые в жизни заметил меня и переспросил:
– Ой, у вас есть время? Подождите, пожалуйста, минутку… Сейчас я вам кое-что покажу…
Он начал быстро что-то искать в своем компьютере, вскрывая мышкой разные папки на десктопе, и наконец, с абсолютно счастливыми, сияющими глазами, вытащил какой-то файл.
– Вот! Вы хотите в Иерусалим? Пожалуйста! – и открыл мне свои иерусалимские фотографии.
На мелькающих цифровых снимках я смотрела, разумеется, не на Чубайса, а на землю, оливки, камни за его спиной, такие любимые, такие тактильно знакомые, и чуть не плакала. За все эти адские месяцы, которые я провела в путинском кремлевском пуле, это было самым большим, и уж точно – самым неожиданным подарком, который в тот момент вообще кто-либо был в состоянии мне сделать.
– Знаете, это так странно: во мне вообще, кажется, ни капли еврейской крови нет. Но когда я стояла там, на Масличной горе напротив Золотых ворот – помните, там древнее иудейское кладбище? – так вот я просто костями почувствовала: это – то место, где я хотела бы быть похоронена…
Я не признавалась в этом раньше никому. Потому что в словах это глупо и пафосно. Но Чубайс услышал и понял все так, как никто другой услышать и понять не мог.
