Зилов говорит о своем начальнике: 'большой либерал'. Более всего Кушак дорожит тем, что именуют 'репутацией' - репутацией человека широкого, делового и одновременно терпимого, нравственно безупречного, хорошего семьянина. Но это - в репутации. А вообще-то Вадим Андреевич гедонист, вплоть до сластолюбия, и совсем не против вкусить чего-нибудь 'запретного'. Например, не против того, чтобы его 'совращали', но так, конечно, чтобы не пострадала репутация. А еще лучше, если и сам он не заметит, как его 'совратили'. Его излюбленное выражение: 'Я далеко не ханжа, но...'

Зилов точно уловил суть двойственной широты своего начальника и, надо признать, талантливо разыграл его в любовной истории с Верой.

3 и л о в. Вы ее заинтриговали.

Кушак. Ты думаешь?

Зилов. Не скромничайте. Она на вас упала.

Кушак. Виктор! (Озираясь.) Как ты выражаешься... И ты хочешь сказать...

Зилов. Хочу сказать: не зевайте.

Кушак. Но послушай, удобно ли мне... Посуди сам, здесь Саяпины, твоя жена. Этично ли это?

Зилов. Ерунда. Действуйте смело, не церемоньтесь. Это все делается с ходу. Хватайте быка за рога.

Кушак. Ай-ай-ай, не знал, не думал, что ты такой легкомысленный. Смотри, Виктор, ты меня... мм... развращаешь.

Зилов. Давно хотелось сделать вам что-нибудь приятное.

Кушак прекрасно знает, что кроется за легкомыслием Зилова, но пока тот не выходит за рамки приличия, соблюдает правила внешнего поведения, он готов простить ему все прегрешения и слабости. Потому что сам слаб и грешен. Совсем другое дело, если скандал, если запретное в глазах общественности становится явным, известным всем. Вот этого, по убеждению Вадима Андреевича, допускать и прощать нельзя. Вполне благопристойный и благообразный внешне, Кушак, как минимум, имморален по существу, овладев давно выработанным в человеческом общежитии лицемерным способом 'злоупотребления нравственностью для безнравственных целей...' [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 549 - 550]. Это как будто о нем сказал Монтень: 'Всякий располагает возможностью пофиглярствовать и изобразить на подмостках честного человека; но быть порядочным изнутри и в сердце своем, где все дозволено, где все шито-крыто, - вот поистине вершина возможного' [Монтенъ М. Опыты, кн. 3, с. 31.]. О существовании такой вершины Кушак даже не догадывается.

Официант Дима. Пожалуй, самая опасная в зиловском окружении фигура. Тридцатилетний парень, высокий, спортивного вида, всегда бодрый, уверенный в себе, умеющий владеть собой в любой ситуации. На людях держится с преувеличенным достоинством, что, когда он занят своей работой, выглядит несколько смешно (возможно, еще и потому, что деловой настрой и настоящий профессионализм в сфере обслуживания все еще редкое явление). На работе никакого расслабления, никаких отклонений от правил. ('Я на работе' говорит он решительно Зилову, отвергая предложение выпить с ним, и гордо добавляет: 'Это мой закон'.) Любимое слово - 'нормально'. Стиль поведения - делать все 'спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша'. Саяпин с восхищением говорит о нем:

'Смотри, какой стал. А в школе робкий был парнишка. Кто бы мог подумать, что из него получится официант'. На что Зилов отвечает:

'Э, видел бы ты его с ружьем. Зверь... Гигант.

Полсотни метров влет - глухо. Что ты! Мне бы так'. Одни называют его 'отличным' или 'нормальным' парнем, другие, например Галя, - 'ужасным'. На вопрос Зилова 'почему' Галя отвечает: 'Не знаю, но он ужасный. Один взгляд чего стоит. Я его боюсь'. Наиболее существенная черта Димы - равнодушие, завуалированное неукоснительностью соблюдения правил этикета, благопристойностью. Жалуясь, что жена Зилова с ним не здоровается, он уточняет как бы мимоходом: 'Мне, конечно, все равно, но невежливо как- то с ее стороны...' Принцип 'мне все равно' последовательно проводится Димой во всех ситуациях и случаях. Без преувеличения, это поэт равнодушия, девиз которого: 'главное - не волноваться', 'ждать спокойно'. Терпеливо и настойчиво он объясняет, внушает Зилову, что на охоте дело не в руке и не в глазе, а 'главное - это как к пей подходить. Спокойно или нет. С нервами или без нервов...' И для того чтобы бить влет, необходимо 'опять же полное равнодушие'. К уткам, поясняет он, нужно относиться так, 'вроде бы они летят не в природе, а на картинке'.

Зилов. Но они не на картинке. Они-то всетаки живые.

Официант. Живые они для того, кто мажет. А кто попадает, для того они уже мертвые.

Этот 'нормальный' парень в предчувствия, как и вообще в чувства, не верит. 'Предчувствия - побоку. Если не можешь стрелять, предчувствия не помогут. Как мазал, так и будешь'.

На окружающих смотрит с умело маскируемым презрением, которое, однако, иногда проглядывает в снисходительной ухмылке. Не хам, не грубиян, а чистоплюй, бьет не в 'морду' и не в 'рыло', а 'культурненько', 'по-интеллигентному', и назавтра не будет этим хвастать. Такого голыми руками не возьмешь, ни под статьи уголовного кодекса не подведешь, ни принципами морали не проймешь. Он никогда не 'нарушает', дальше данных 'указаний' не пойдет и поэтому всегда 'честен' и 'прав'. Дима и к самоубийству относится так же деловито, спокойно, как к сборам на охоту или сервировке стола. Потом, после неудачной попытки самоубийства, потрясенный таким спокойствием, Зилов скажет: 'Ты жуткий парень, Дима, но ты мне больше нравишься. Ты хоть не ломаешься, как эти...'

Видит ли, понимает ли Зилов, кем он окружен и с кем он дружит? В том-то и дело, что никаких иллюзий насчет собственного окружения он не питает. Находясь в трезвом уме и твердой памяти, Виктор с предельной откровенностью объяснит официанту Диме (видимо, не случайно именно ему), почему не считает друзьями тех, кого пригласил и ради кого устроил весь этот торжественный ужин в кафе 'Незабудка'. И не только не считает друзьями, а просто не желает их видеть. 'Ну вот мы с тобой друзья. Друзья и друзья, а я, допустим, беру и продаю тебя за копейку. Потом мы встречаемся и я тебе говорю: 'Старик, говорю, у меня завелась копейка, пойдем со мной, я тебя люблю и хочу с тобой выпить'. И ты идешь со мной, выпиваешь. Потом мы с тобой обнимаемся, целуемся, хотя ты прекрасно знаешь, откуда у меня эта копейка. Но ты идешь со мной, потому что тебе все до лампочки, и откуда взялась моя копейка, на это тебе тоже наплевать...

А завтра ты встречаешь меня - и все сначала...

Вот ведь как. А ты говоришь - поссорился...

Просто я не желаю их видеть'.

После того как соберутся гости, Зилов выскажется гораздо конкретнее. Но это срывание масок с лиц друзей-приятелей будет лишь частностью по сравнению с уже высказанной общей мыслью - приговором. Потому что суть не в легкомыслии Веры, не в бездушной правильности Кузакова, не в лицемерии Кушака или подловатой затаенности Саяпина. Он наконец-то докопался, добрался до главного, основного, - до того, что их, в общем-то разных людей, связало общей нитью и что нашло в нем, в Зилове, наиболее емкое и законченное выражение. Это - равнодушие ('все до лампочки') друг к другу и ко всему на свете, кроме интереса к удовлетворению своих элементарных и сугубо эгоистических потребностей. Люди, заложившие свои души, сдавшие их в ломбард, откуда они никогда уже их не выкупят, не живут, а существуют, не действуют, а суетятся, оживая лишь в момент, когда их задели лично. Но возникающие при этом страдание и боль никого по-настоящему тоже не трогают, потому что это чисто 'животные' боль и страдание, наподобие зубной боли или боли от ожога. Вот и весть о его самоубийстве они восприняли, как могли - 'пошутили и разошлись'... Что же это такое? И как это возможно?

По-человечески самый значительный из них, Виктор Зилов, ничем не лучше их по существу.

И он это понимает. Наблюдаемое им ежедневное зрелище отсутствия жизни в сочетании с полнейшим довольством собой, какое демонстрируют его друзья-приятели, другого, возможно, могло бы как-то воодушевить: мол, хорошо, что я сам не такой; или: я-то, в отличие от них, сознаю, как дурно и глупо проживаю собственную жизнь, а поэтому у меня еще есть какая-то надежда на выход... В раскаянии Зилова ничего подобного нет. Еще более жестко, чем к своим собратьям по 'компании', он относится к себе и судит самого себя. Но этот нравственно возвышающий человека максимализм саморазоблачения и самоосуждения не выручает. Дело зашло слишком далеко, и все оказалось не так просто, как недавно думал Зилов...

'ПУСТОЕ СЕРДЦЕ

БЬЕТСЯ РОВНО...'

Того не приобресть, что сердцем не дано.

Е. А. Баратынский

Да полноте вы, наконец, паясничать, ваши выверты глупые показывать, которые ни к чему никогда