Heуважение к правилу, как таковому, остается общественной проблемой: и нередко надо еще объяснять, что идти на красный свет опасно, что пить на работе - нельзя, что плохо сделанная работа - это несделанная работа и т. д.
Избавившись от нищеты и неграмотности, мы еще не можем справиться с так называемым 'блатом', не возмущаемся, когда к нам обращаются с циничным вопросом: 'А нет ли у вас знакомств там-то и там-то?'
Вспомнив материалистический тезис о роли среды в формировании и развитии человеческой личности, мы не случайно вышли на тему нравов. Это вызвано потребностью разобраться в самом явлении 'зиловщины'.
В отличие от нравственности, где личность обладает определенной самостоятельностью выбора и решения, нравы фиксируют момент подчинения человека фактически сложившейся практике поведения той или иной общности.
Нравы - тоже нравственность, но, так сказать, объективированная, сугубо 'поведенческая' ее сторона, мало считающаяся с сознанием и индивидуальностью личности. Наверное, поэтому понятие 'нравы' так часто применяют для обозначения отступлений и отклонений от требований нравственности.
Не перевелись еще люди, погруженные в суету и бесцельно проматывающие время, считая этот способ существования легкой, интересной, красивой жизнью. Повреждая себя вином, по образной характеристике Н. С. Лескова, они тонут 'в охлаждении души и сердца ко всему нежному, высокому и серьезному' [Лесков Н. С. Собр. соч. В 11-ти т. М., 1958, т. 8 с. 58.]. До поры до времени Виктор Зилов был 'человеком компании'. Нравы, а не нравственность формировали его характер, представления о смысле жизни и т. п. Его жизнь определялась бытующими в его окружении установками. Поверить Зилову - так в жизни все очень просто, не надо ничего усложнять, преувеличивать. Внушая эти мысли Кушаку, Виктор излагает определенную формулу поведения и отношения к жизни, незаменимую в условиях растворения в суете, опрощения и пленения бытом, когда о 'высоких материях', вроде совести и стыда, думать некогда.
Пользуясь классификацией и терминологией Канта, его характер следует обозначить как 'эмпирический', то есть всецело подвластный внешним влияниям и изменяющийся под их воздействием (в отличие от характера 'интеллигибельного', 'умопостигаемого', обладающего стойким иммунитетом по отношению к внешней среде).
Говорят, цельность характера есть признак совершенства человека. Но цельность природная, 'естественная', не прошедшая через горнило общественности, не обработанная культурой, отнюдь не всегда совпадает с высокой человечностью. Человека можно назвать природой, ставшей человеком, но это не значит, что в каждом конкретном случае природа далеко ушла от себя. Поэтому важно уяснить, что в данном случае за цельность, какого она состава и сорта. 'Прежний' Зилов, с которым 'нынешний' Зилов пытается порвать и распрощаться, не более чем раб собственных желаний, влечений, склонностей. Сознание и воля, умственные и нравственные силы участвуют в его поведении лишь постольку-поскольку и не подчиняют себе, как полагалось бы, а сами подчиняются давлению вожделений и потребностей (в основном материального характера). Между тем, важнейшим признаком и показателем моральности человека, подтверждающим наличие воли, является стремление и умение перестать ('запретить себе') быть игрушкой своих склонностей, влечений и, значит, 'быть вещью'.
Не суть важно, какой профессией занят обладатель 'эмпирического характера', насколько он начитан и что сам о себе думает. Важно то, что 'демон' его существования - всевластие желания, выступающее то в форме грубой, 'хамской', то внешне благопристойной, 'окультуренной', но в любом случае - бездуховной.
Такой характер легко оказывается на поводу у плохих нравов и труднее поддается воздействию нравственности. Ведь нравы всегда, в силу своей эклектичности и несамостоятельности (поступаю так, как поступают другие), оставляют лазейки для человеческих слабостей, потакают им, ориентированы на то, чтобы их принимали не умом, а чувством. Нравственность же, следующая всемогущему принципу должен (поступать так, как должно поступать) и непрерывно контролируемая совестью, определяет собственно человеческое (общественное) содержание желаний и склонностей индивида, требуя от него сознательного отношения к своему поведению. В сфере нравов превалирует подвижная, зыбкая стихия человеческих отношений, общественных и личных, и люди вольны более свободно переставлять формы зависимостей, меняя местами право и долг, предпочтительность и обязанность. Но это не значит, что нравы обеспечивают личности большую свободу в самопроявлении. Если подлинная свобода человека состоит в том, чтобы 'уметь властвовать собою', то 'эмпирический характер' как раз менее свободен, ибо находится в плену склонностей, как правило, не требующих для своего осуществления серьезных духовных усилий и затрат.
Как характер и общественный тип, Зилов высвечивается, раскрывается в общении со средой, в которую он в буквальном смысле погружен, окунут с головой. Собственно, только в контакте с нею он и чувствует себя в своей тарелке, живет 'своей' жизнью. Из внешне заданных обычаев, привычек, стереотипов поведения (или требований, предъявляемых данной общностью к своим членам, как сказали бы социологи) она давно уже превратилась для него в его внутренние склонности и жизненные потребности.
На примере Зилова видно, как крепко сидит в человеке среда и как привольно он может чувствовать себя в ней. И поэтому с нравами, разумеется плохими, нельзя не считаться в процессе воспитания. Между тем в реальной воспитательной практике с этим фактором считаются мало и, как правило, вспоминают о нравах в случаях правонарушений, явных отклонений от общественной морали, говоря об отрицательном влиянии 'улицы', 'двора' и т. п. Обойденным вниманием общественности и науки остается то обстоятельство, что в условиях усложнения социальной структуры общества и межличностных отношений усиливается формирующее воздействие на челфвека именно 'микросреды'
('компания', 'неформальная группа'). Здесь дает о себе знать диалектика общего - особенного - единичного, без учета которой общественное воспитание не может быть комплексным, полифункциональным. В случае же недооценки, нарушения этого важного аспекта подхода к воспитанию и возникает собственно проблема 'нравов' как морального кодекса 'компанейской' (а не общественной) жизни.
Итак, зиловская компания живет по законам нравов, а не морали. И прежде чем Зилов сделает первый шаг к тому, чтобы вырваться, выломиться из своего окружения, из своей среды, и отважится однажды сказать всем и каждому из 'своих' все, что он о них думает (это будет разговор серьезный, отнюдь не 'по пьянке', хотя и за столом с бутылками, на что особо указывает авторская ремарка: Виктор говорил, 'долго не пьянея'), он всласть поживет в стихии столь привычных ему нравов.
Стихию эту можно назвать, следуя современной терминологии, 'субкультурным' образом жизни, то есть приноровленным к запросам, потребностям и особенностям определенной среды.
Перед нами некий сложившийся, устойчивый в своих проявлениях и самопроизвольно воспроизводящийся стиль общения, поведения и мышления: со своими ценностными установками, нормами, санкциями, представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо, что можно и что нельзя, вкусами и т. д.
Этот особый, замкнутый в себе и почти остановившийся в своем течении мир, подменяющий собой полнокровную и многогранную общественную жизнь с ее событиями, проблемами и волнениями, можно было бы определить как провинциальный, имея в виду не столько место действия, сколько характер самой жизни зиловской компании - жизни скучной, однообразной, вялой, неинтересной. Но момент 'провинциалъности' не стоит преувеличивать, ибо скука, косность, бескрылость существования, погоня за скудными развлечениями, вроде ежедневных посиделок в кафе (а могло бы быть посещение танцплощадки или 'финской бани'), - все это очень знакомо и не только жителям маленьких провинциальных городов.
Точный в передаче бытовых особенностей провинции, А. В. Вампилов выхватывает и конденсирует здесь нечто иное, что в своих главных чертах зависит не от местожительства людей, а от их образа жизни, повседневных форм общения, поведения и способа мышления. Поэтому точнее будет сказать, что образ жизни Зилова и его друзей обывательский.
Если бы не известная репутация, прочно утвердившаяся за этим словом в прошлом, образ жизни 'зиловской' среды можно было бы назвать еще и люмпеновским, имея в виду его моральное содержание и культурную направленность. Дело ведь не в роде занятий и не в образовательном цензе Зилова и его
