происходила в 30 - 50-х годах в биологии.

Генетики, подобно Галилею, просили лишь об одном: 'Посмотрите в подзорную трубу', то есть на факты. Но вместо непредвзятой, научной оценки фактов в ответ они слышали от догматиков набор цитат [Подробнее об этой см.: Фролов IL Т. Генетика и диалектика. М., 1968, с. 8 - 17; Дубинин Н. П. Вечное движение. М., 1973, с. 170 - 236.].

В 1984 году был выпущен научно-популярный фильм 'Звезда Вавилова' (сценарий С. Дяченко, режиссер А. Борсюк), рассказывающий о выдающемся советском ученом Николае Ивановиче Вавилове (1887 - 1943). Его при жизни называли гением, впрочем, и еретиком тоже. 'Джордано Бруно XX века' - так его нарекли за отвагу и непреклонность в отстаивании своих научных убеждений, позиций. В 20 - 30-е годы Вавилов как раз и занимался исследованиями в области новой, тогда еще очень молодой науки - генетики и активно пропагандировал ее. Он первым понял громадное практическое, перспективное значение союза генетики и сельского хозяйства. Его противники, отстаивавшие изжитые механистические взгляды и концепции (которые выдавались ими за 'новое направление' в биологии, в сельскохозяйственной науке), отнюдь не ограничивались рамками теоретической полемики, а добивались соответствующих 'оргвыводов', разделываясь со своими оппонентами, отлучая их от науки. Борьба велась не на равных и с нарушением самых элементарных норм нравственности и справедливости со стороны невежественных опровергателей генетики, которые по причине отсутствия 'генов порядочности', как горько иронизировал Н. И. Вавилов, стремились обеспечить себе положение в науке преследованием своих оппонентов.

Несомненно, противоборство мнений, точек зрения в науке неизбежно, а взаимное непонимание может быть вызвано и объективными причинами. Но постановку и решение всех спорных вопросов необходимо прочно оградить рамками и методами науки, рамками разума, а не разного рода привходящих соображений, пусть даже оправдываемых ссылками на насущные потребности и интересы. Имея в виду именно отношения теории и практики, В. И. Ленин подчеркивал, что 'тот не марксист, кто теорию, трезво констатирующую объективное положение, извращает в оправдание существующего...' [Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 14, с. 375.]. Настаивая на тесной взаимосвязи соблюдения этических норм и эффективности научной деятельности, академик Л. И. Седов резко оценивает нарушения нравственного кодекса в науке, подчеркивает необходимость непримиримого отношения к чуждым советской науке нравам [Седов Л. И. Размышления о науке и об ученых. М., 1980, с. 360 - 373.].

Однако вернемся к Галилею.

Если можно говорить о готовности к смерти, то Джордано Бруно морально был подготовлен к страшному финалу, уготованному ему инквизицией. Еще в 'Героическом энтузиазме' непримиримый Ноланец скажет: 'Нет сомнения, что лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф' [Бруно Дж. О героическом энтузиазме. М., 1953, с. 62.]. На площади Цветов в Риме он на костре докажет искренность и продуманность своего заявления. Впрочем, отречение Галилея показало с очевидностью, что даже 'недостойный триумф' невозможен: людям не безразлично, какою нравственною ценою покупается возможность жить.

Сцена впавшего в маразматическое состояние Галилея - так, как она написана в пьесе, - свидетельствует о полном крахе его как личности.

'Бывает старость величественная, - писал Л. Н. Толстой, - бывает гадкая, бывает жалкая старость. Бывает и гадкая и величественная вместе' [Толстой Л. Н. Собр. соч. В 14-ти т. М 1951 т 3 с. 369.]. Счастливая удачливость юных лет, напряженная, полная житейских и творческих трудностей зрелая жизнь сменились старостью, которой никто не позавидует. Ослепший и больной, девять лет Галилей оставался 'узником инквизиции', которая не прощает, продолжает истязать недоверием и страхом даже тех, кто признался в своих ошибках и заблуждениях.

Нет, величественной старость Галилея никак не назовешь...

Заметим, и здесь Брехт остается верным правде характера - его Галилей не из тех, кто в могуществе 'объективных обстоятельств' будет искать источник самооправдания. Позиция драматурга исключает даже малейшую возможность самооправдания героя, ибо это поставило бы под сомнение нравственность вообще. Галилей у Брехта отчетливо сознает непростительность акта отречения, неоправданность компромиссного поведения: 'И к тому же я убедился... - говорит он, - что мне никогда не грозила настоящая опасность. В течение нескольких лет я был так же силен, как и власти'. Его воля, характер постоянно находятся под контролем разума, исключающего непродуманные решения (психическая норма, по современным представлениям). И если он все-таки совершает поступки, в которых потом раскаивается, то совсем не по 'неведению'. Слишком высок уровень сознания ученого, чтобы поддаться соблазну формулы 'лукавый попутал' или, того лучше, ссылке на 'наивысшие соображения'. Маленькому монаху, подсказывающему эту последнюю версию, он отвечает: 'Если бы я согласился молчать, то поступил бы так уж конечно не из высших, а из очень низменных побуждений, чтобы жить в довольстве, не зная преследований и прочего'.

В отношении драматурга к Галилею необходимо различать два тесно связанных и все-таки относительно самостоятельных момента: будучи бескомпромиссным в осуждении факта отречения, Брехт как художник- реалист не поступается характером, рисуя его сложным и противоречивым. Он не торопится осудить, а хочет понять своего героя.

Брехт показывает, что там, где важны только 'законы коленопреклонения', нравственность становится чисто личным делом. В самом деле, если поступки оцениваются безотносительно к вызвавшим их мотивам, если важно то, что ты говоришь, и совсем не важно, что при этом думаешь, если ересью считается само стремление посмотреть на мир собственными глазами, - какое значение имеют твои нравственные убеждения и побуждения. Они только мешают жить и спокойно заниматься своим делом. Ведь ученый, как любой человек и гражданин, хочет быть понятым, страдает от неудач, непризнания или невнимания. Нравственные муки, испытываемые им, скрыты от постороннего глаза - скромность налагается как бы самой профессией. Но они, терзания совести и борения мысли, существуют, от них не отмахнуться.

Галилей живет в мире, где нравственные побуждения в расчет не принимаются; они так же непрактичны, как индульгенции, которыми щедро одаривала церковь ближних, освобождая их от необходимости соизмерять поступки с голосом собственной совести. Преуспевает тот, кто умеет жить 'двойной бухгалтерией', как бы в двух системах отсчета одновременно: одна - для 'них', другая - для 'себя'. Галилей вроде бы овладел этой хитроумной бухгалтерией.

Брехт не однажды подчеркивает изворотливость, житейскую напористость своего героя.

Лгать, молчать, писать раболепные письма и расточать уверения в 'совершеннейшем почтении' ничтожествам в сутанах - вот тактические орудия, которыми не брезговал ученый, надеясь с их помощью отстоять право исследовать и право существовать. Хитрость честного человека, однако, страдает одним существенным изъяном: она легко распознается. Хитрости Галилея были намного наивнее уловок могущественной церкви. Противники знали его лучше, чем он их.

Отстаивание истины требует особого мужества. Именно его и был лишен Галилей. Велико заблуждение тех, кто считает, что истина сама пробьет себе дорогу. Нет, 'наружу выходит ровно столько истины, сколько мы выводим', скажет Брехт устами своего героя. А на пути к истине столько препятствий и противников!

Помимо понятных и оправданных, вроде относительности человеческих познаний и ограниченности материально-технических возможностей проникновения разума в глубь материи и духа, существуют препоны и недруги истины, не всегда учитываемые наукой и учеными. Например, социальные слои, круги и даже целые классы, рассматривающие жизнь как сумму остановленных мгновений, не желающие и даже боящиеся каких-либо перемен. Немало было во все эпохи людей, цепляющихся за мнимое богатство самой науки, то есть за ее 'вчерашние истины', ныне уже ставшие заблуждениями, от которых так удобно не отказываться, не утруждая себя переосмыслением, передумыванием того, что так прочно уложилось в голове.

Да и далеко не всякому дано найти в себе силы преодолеть, превозмочь вчерашний уровень знания, отказаться от привычных представлений.

Правда, это еще не самое страшное. Как скажет Галилей, кто не знает истины, тот просто глуп, но кто знает истину и называет ее ложью, тот преступник.

Критерий распознания лжи и правды один - сверка любого утверждения или истины с действительностью. Как сформулировал Спиноза, 'истинная идея должна быть согласна с своим